Барти Крауч-младший срывает с себя Империус, как липкую паутину. У него не хватает сил, чтобы избавиться от него разом, и он высвобождает одно воспоминание за другим, пробираясь мучительно пустыми тропами лабиринта собственного разума, не позволяя себе даже представить, что услышит вот-вот так ненавистно родной голос, произносящий вновь так отчаянно знакомое слово, и всё окажется напрасным, и он снова забудет, снова, снова…
Вспышка: он говорит с Винки о лорде и Азкабане, и глупая эльфка плачет и просит его замолчать, но он так боится забыть, ведь отец вернется и обновит заклятье; и тогда высокородный маг Бартемий Крауч (младший), блестящий волшебник с незамутненной чистотой крови, на коленях молит собственную домовую эльфку напомнить ему об этом, когда он забудет.
Вспышка: чей-то хриплый голос по ту сторону одиночества, за стеной из чистого отчаяния, за дверьми последней надежды; ему Барти тоже, сбиваясь, из последних сил шепчет о лорде, о матери, об отце, о друзьях, о… о предательстве, хуже которого не может быть. Голос смеется дико и бешено, как смеялся бы самоубийца перед тем, как приставить палочку к собственному виску, и не отвечает больше.
Вспышка: белая, как снег, рука на его плече; награда, за которую они готовы равно убивать и умирать. Верность, которой нет иной цены, кроме гибельной пустоты под черным плащом дементора, за которую нет иной платы, кроме вечного будь оно проклято, будь оно благословенно не-смертия в камере в промерзшей крепости на острове в Северном море.
Вспышка, вспышка, вспышка; Бартемий Крауч выжигает ими собственное бессилие и, кажется, плачет, но этого никто не слышит в ревущем гуле стадиона. Империус — стены камеры, идущие трещинами; трещинами, которых никогда не было в Азкабане.
Теперь — есть.
Теперь — будут.
Пальцы едва слушаются, когда он смыкает их на чужой палочке, и это так тяжело, Мерлин, это так тяжело, как никогда прежде, но это — его воля. Это — его решение. Это — его выбор.
Его собственный.
Свободный.
— Отпусти меня, — кричит он, или шепчет, или не издает ни звука: отец всегда был сильным волшебником, а он еще слишком слаб, слишком, слишком слаб, чтобы вырваться полностью из пут заклятья подчинения и магии Винки…
Но они, эти жалкие отродья в масках-черепах, палят заклинаниями в кого попало и веселятся, крича имя лорда, словно еще один лозунг из тех, что выкрикивали часом раньше пьяные дураки в рядах зрителей. Тринадцать лет назад все они трусливо лизали сапоги министерским аврорам, чтобы только изловчиться и не вдохнуть ни разу солоно-мертвый запах Северного моря. Тринадцать лет назад они продали своего господина, спасая собственные шкуры от расплаты за поражение, а теперь, едва почувствовав безнаказанность, вновь возносят ему хвалу.
Вечная верность — такая теперь ей цена?
Бартемий Крауч отплевывает на горелую траву рвоту пополам с желчью. Винки причитает рядом с извинениями, но смолкает, едва он поднимает на нее взгляд.
— Я убью этих подонков, — шипит Крауч сквозь зубы, — отпусти меня, я убью их всех, я убью их!
— Мастер Барти, мастер Барти, Винки не может…
— Я приказываю тебе!
Эльфка испуганно прижимает длинные уши, пока Бартемий Крауч вновь становится собой.
Злость, чистая, незамутненная злость — её удушливым дымом теперь пропитан августовский Дартмур, её неистовое пламя обращает прахом то, что прежде казалось неколебимым. Последние липкие нити проклятья Империус рвутся, когда Бартемий поднимает дрожащую руку с палочкой вверх.
Трусливым ублюдкам пора вспомнить, кому принадлежат их жизни.
И Барти Крауч кричит, до хрипа, до слез и немоты, и чужая палочка в его пальцах вспыхивает невыносимо ярко — прежде чем на жирных углях небес впервые за тринадцать лет вновь загорается Черная Метка.
***
На то, чтобы вспомнить жизнь без вечного безразличия, уходит немало.
Отец и Винки, устало-сухое «Imperio» и дрожащее «мастер Барти», исчезают в прошлом, в мутном дурмане порабощающего заклятья. Барти Крауч-младший снова ходит среди людей, учится улыбаться, хмуриться и говорить, как люди. Не так-то легко, после этих долгих тринадцати лет.
Но он нужен лорду, и он выполнит любой его приказ.
Барти помнит его голос — от него остался только голос; тринадцать лет Барти Крауч жил, чтобы услышать его снова. Тринадцать лет повторял себе собственную присягу верности лорду, пока она не врезалась в его память крепче стертого Азкабаном имени матери: даже стылое дыхание пустоты, сводящее с ума любого осужденного на безумие, не могло коснуться её.
Барти немного рад тому, что у Аластора Грюма тоже не всё в порядке с рассудком — по общепринятым меркам. С обликом чокнутого аврора он должен справиться. Вот с нормальным человеком было бы сложнее. Бартемий Крауч-младший не имел привычки спасаться иллюзиями: он вышел из Азкабана другим, и еще более другим — из рабства.
Теперь у него есть более чем уважительная причина ненавидеть слово «Imperio». Ему придется быть учителем, размышляет Барти; придется знакомить студентов с Непростительными. С заклятьем Империус.
Барти взмахивает палочкой и бормочет это проклятое слово. Приблудившаяся к заброшенному дому кошка нервно дергает хвостом, но спустя несколько секунд борьбы — сказывается усталость и сомнения — послушно ластится к ногам. Барти отпихивает ее носком сапога и снимает заклятье. У него появляется непреодолимое желание отшвырнуть палочку и вымыть руки.
Он был блестящим волшебником до Азкабана, пытается напомнить себе Барти, и остался им после; силы вернутся, а воля… ее не сломили даже дементоры, даже двенадцать лет магического контроля, коверкающего разум. Забавно: война стерла разницу между людьми лорда и их противниками, все они теперь применяют Непростительные, все они теперь не гнушаются убивать без суда и превращать собственных детей в рабов. Во имя великой цели, как Бартемий Крауч. Или во имя собственных желаний, как Бартемий Крауч.
В конце концов, есть ли разница?
Он уже не уверен.
Он не уверен, что в нем осталось что-то, способное ее различить.
Голос, молчавший тринадцать лет, шепчет ему, что он все еще жив. Барти не уверен, правда ли это; в нем нет ничего, кроме пустоты, даже ненависть внутри него вспыхивает и угасает снова в сером безразличии мертвых воспоминаний. Голос просит довериться ему, как раньше, но после двенадцати лет существования в виде окклюменционной личины Барти может только догадываться о том, как выглядит нечто вроде «доверия». Ему придется поработать над условиями своего вымышленного «я», чтобы позволить доверию существовать.
Тогда голос напоминает ему о долге.
Барти поднимается со ступеней скрипучего крыльца особняка Риддлов и возвращается в дом.
========== О союзниках ==========
Находит его Хвост. Счастье, что у Барти нет палочки — его палочку сломал отец, давно, тринадцать лет назад, а украденную на Чемпионате он потерял — иначе трусливый предатель подох бы, как ему и полагалось.
Но Хвост, утихомирив дружеские порывы заклинанием обездвиживания, рассказывает ему о том, во что Барти почти уже и не верил. И когда Петтигрю, благоразумно отступив подальше, взмахивает палочкой — Finite Incantatem — Барти уже не пытается свернуть ублюдку шею.
— Где он? — спрашивает Барти. Собственный голос звучит как чужой; слабо, хрипло, словно он разучился говорить за все эти годы. — Где… мы?
Хвост боязливо оглядывается. Дом, в котором они находятся, выглядит заброшенным, и освещает комнату только старая магловская лампа. Барти делает несколько шагов к соседней комнате; от слабости его мутит так, что ему приходится опереться на стену, но это всё неважно.
Это всё неважно.
Это всё…
— Давно не виделись, Барти.
— Я рад приветствовать вас, мой лорд.
Заученные слова вырываются из горла сами собой. Будто они всё ещё правят Британией из-за спин министров, а не прячутся в заброшенном магловском доме, из последних сил пытаясь выжить.