Теперь он остался один в компании парализованного Аластора Грюма. И он понятия не имеет, что с ним делать.
Поразмыслив, для начала Барти снимает чары паралича. Следующий взмах палочки заставляет Грюма хрипло закричать от боли, заглушая неприятный хруст сломанной кости.
— Чтобы ты точно не убежал, — поясняет Барти. Аластор отвечает достойно и соответственно своей репутации:
— Я найду твою пустую могилу и похороню тебя в ней, сукин ты сын.
Барти почти беззвучно фыркает. Если Грюм попробует двигаться со сломанной ногой, у него не получится сделать это бесшумно; к тому же, теперь у Барти есть магический глаз. Он может повернуться к старику-аврору спиной и не опасаться сюрпризов.
Барти слишком торопится, а тело Грюма слишком непривычное; несколько капель Оборотного зелья брызгают на пол и на рукав, когда Барти переливает снадобье из склянки во фляжку Грюма. Приходится потратить силы на лишнее заклинание.
— Твоя одежда, — внезапно вспоминает Барти. Безразмерный плащ, найденный для него Хвостом (Барти не хочет знать, где), значительно тесноват Аластору Грюму в плечах. Как, в целом, и всё остальное.
По счастью, одежда Грюма валяется недалеко — когда тот вскочил с постели, разбуженный визгом вредноскопов, на одевание времени не было. Магическое сражение здорово подкоптило все вокруг, но если не присматриваться, то можно решить, что так и задумано — вряд ли кто-то вроде Грюма забивал бы себе голову чисткой вещей.
Все старые вещи, пришедшие еще из дома Краучей, Барти сбрасывает в одну большую кучу и испаряет ее одним прожорливым Evanesco. Новая палочка слушается безукоризненно, но уничтожение объектов чуть сложнее пролитого зелья требует значительно больше сил. Барти тяжело опирается на костыль, пытаясь удержать плавающую перед глазами комнату на месте. Неужели у него осталось так мало сил? Ведь их было двое против одного, они были хорошо вооружены, Грюм не ожидал нападения… или это всё ещё влияние Империуса дает о себе знать? Сколько надо восстанавливаться после двенадцатилетнего воздействия на разум?
Вряд ли для этого хватит одного месяца.
Вряд ли для этого хватит одного года.
— Дамблдор убьет тебя, — абсолютно спокойно говорит Грюм, глядя, как Крауч неуклюже отстегивает и пристегивает протез. — Ты не успеешь даже сказать «Авада».
Барти поднимает на него взгляд с явным скептицизмом, но не произносит ни слова.
— Значит, не Дамблдор. — Грюм щурит единственный глаз. — Тогда зачем? Просвети меня, Крауч. Для чего Пожиратели вынули из рукава козырь в виде подонка, который должен был уже давно сгнить на кладбище Азкабана?
— Хочу повидать старых друзей, — совершенно искренне отвечает Барти. Проклятый протез наконец встает на место, и он поднимается на ноги.
— Каркаров? Ах да, — Грюм замолкает на несколько секунд. — Как я мог забыть. Бартемий Крауч-старший.
Время, когда кто-то мог вывести Барти из себя упоминанием его отца, миновало очень давно, поэтому он даже не оборачивается; открывает огромный сундук у стены вручную, без палочки. Тот для приличия пытается откусить ему пальцы, а потом выстреливает несколькими огненными стрелами в ту сторону, где только что был его новый владелец. Хорошо, что Барти оказывается немного проворней.
— Отличная коллекция, — хмыкает Барти, рассматривая различные отсеки сундука. Они начинаются безобидными наборами вредноскопов, зелий и различных мелочей, и заканчиваются самым надежным и самым огромным — пустой камерой. Барти пускает внутрь искру Люмоса, чтобы разглядеть дно, и оно оказывается довольно глубоко. Крышка сундука куда выше, чем смог бы вскарабкаться безоружный человек безо всяких подручных средств; даже стены камеры слишком далеко друг от друга, чтобы можно было создать подходящий упор.
Барти отлично знает, для чего использовался этот отсек тринадцать лет назад. Усмешка стирается с его лица, когда он вспоминает всех тех, кто побывал здесь.
То, что он чувствует, похоже на огонь, растекающийся в груди. Он жжется горячо и больно, с удивлением понимает Барти, куда больнее, чем он мог представить… словно он снова стоит у дартмурского стадиона, пытаясь выдохнуть собственный оглушительный гнев в одно слово Morsmordre, словно он снова…
Так чувствуют себя живые?
— Мне кажется, я в самом деле злюсь на тебя, Грозный Глаз, — почти с удивлением говорит Барти. — Это… хороший знак. Я так думаю.
Он вспоминает, как злиться. Это хорошо. Это хорошо.
— Сколько дементоры оставили от тебя, парень? — все так же спокойно спрашивает Грюм. Старина Грозный Глаз наверняка отлично понимает, в чем дело. Наверняка он бывал в Азкабане.
Наверняка проходил мимо камер, которые были заняты только благодаря ему, слушал крики и мольбы заключенных, слышал их отчаянный хрип, из которого дементоры выпивали последнюю тень надежды. Такое не забывают, думает Барти. Никогда.
— В твоих интересах надеяться, что они оставили от меня достаточно, — говорит Барти, распрямляясь и поднимая палочку. — Mobilicorpus!
========== О правде ==========
В Хогвартсе всё становится по-другому.
Барти помнит, как сам выходил из Хогвартса – блестящим выпускником, гордостью школы, перспективным волшебником, которому прочили карьеру в аврорате не хуже отцовской. В праздничной мантии из ворот Хогвартса вышел молодой аристократ Бартемий Крауч с вечным клеймом «младший», привыкший к роскошной жизни мальчик, которого, впрочем, научили не допускать промахов даже в мельчайших деталях. Вернулся – Бартемий Крауч, слуга лорда, полумертвый, полуживой. Сколько осталось от него после тринадцати лет нескончаемых пыток? Сколько он сможет вернуть, сколько сможет оставить, сколько всего ненужного стряхнул с него Азкабан, как иллюзорные блестки лепреконов?
Барти Крауч смотрит на студентов, слишком юных, слишком храбрых, слишком беспечных – и узнает в них себя много лет назад.
Тогда рядом не было никого, чтобы открыть ему правду. Тогда его кормили ложью, яркой и красочной, ложью Министерства, и все трусливо прятались от простого осознания, что Авада Кедавра, которую выпускают палочки авроров, так же смертельна, как та, которой убивают люди Волдеморта. Что Круциатус – естественное явление для подземелий аврората. Что заклятье Империус равно подчиняет и Пожирателей, и авроров, и равно полезно и тем, и другим…
Что вся эта уродливая правда – рано или поздно – коснется каждого, и, может быть, из этих беззаботных юнцов кто-то так же на втором десятке лет с содроганием ощутит холод промозглых камней, а к ночи – и иной холод, оставляющий после себя лишь сосущую пустоту.
Это сейчас они хохочут, глядя, как паук под заклятьем подчинения выделывает кульбиты, это сейчас они давятся собственным смехом, глядя, как тот же паук корчится от невыносимой боли, это сейчас они замрут, позабыв дышать, глядя на первое настоящее убийство в их жизни. И многим из них будет трудно сомкнуть глаза этой ночью. Барти с трудом вспоминает это ощущение – слишком много было этих сказанных им Crucio, но первый раз всегда остается самым ярким. Первый раз – на всю жизнь.
Мальчик по имени Невилл невидяще смотрит на скорченный паучий трупик, а Барти гадает, что бы тот сделал, узнав, что стоит перед мучителем собственных отца и матери. Лонгботтомы были хорошими аврорами. На их совести было немало сорванных операций Пожирателей и убитых людей. Вот только редкий человек останется в своем уме после беспрерывной пытки заклятьем Круциатус.
Это тоже – правда, о которой не принято говорить в нынешней Британии.
Дамблдор похож на Барти Крауча-старшего. Крауч-младший знает этот псевдо-мягкий взгляд, эту псевдо-заботу. От приторного привкуса лжи хочется плеваться: этот человек, добродушный и слегка сумасшедший старик, отправит под Авады всех своих драгоценных детишек, если сочтет нужным.
Барти говорит ему: все мы знаем, что грядет война, от нее никуда не деться, старые приспешники лорда набирают силу, и нынешние детишки не сегодня-завтра наденут либо маски-черепа, либо мантии авроров. И им придется убивать, им придется причинять боль, им придется делать всё это и испытывать на себе, так почему же вы не готовите их к этому?!