- Они дети, Аластор, - мягко говорит Дамблдор, - они еще только дети, а не солдаты.
- Если научить их сражаться сейчас, может, кто-то из них не станет мертвецом, - зло бросает Барти в ответ. – Может, они тоже заслужили немного правды, Альбус?
Дамблдор разрешает ему применять Империус. Мягкий, конечно. Легкие чары. Барти и сам не стал бы накладывать настоящее проклятье без нужды – пока всё идёт по плану, вмешательство такого рода ни к чему. Он просто покажет им то, что боялись показать другие.
Круциатус Дамблдор запрещает. Даже разговор об этом пресекает сразу же, без колебаний. Барти зло сжимает губы, сдерживая привычку по-змеиному облизнуться: старый дурак, у них не спросят возраст, прежде чем швырнуть Непростительное. У них не спросят возраст, когда натравят на них дементоров, тьма их раздери…
Дементоры были годом раньше у курса Поттера. Барти не может разобраться, рад ли этому: он мог выдать себя, встретившись с дементором, пусть даже твари не узнали бы в нем сбежавшего заключенного.
Он мог сотворить подряд все Непростительные в полную силу, но…
…но он не знал, сможет ли вызвать обыкновенного Патронуса.
Сможет ли когда-нибудь вообще.
Интереса ради Барти пробует, заранее подняв все магические барьеры в своем кабинете. Раз за разом. До изнеможения, до противной дрожи в пальцах и ломоты в висках. Ничего. Даже серебристого дымка.
Он открывает сундук-камеру одним хлестким взмахом палочки.
- Какой у тебя Патронус?
Грозный Глаз – настоящий Грозный Глаз – молчит несколько секунд, осознавая услышанное, а затем разражается громким хохотом и грязными ругательствами. Барти запускает в него слабым Crucio просто от бессильной злобы. Глаз давится руганью, но уже через несколько секунд судороги затихают, и где-то далеко внизу он шумно пытается отдышаться; Барти безразлично прислоняется к высокой крышке сундука. Нога ноет. Проклятая железка. Скоро нужно будет варить новую порцию оборотного зелья.
Что же делать с чертовым Патронусом, если ему придется столкнуться с дементорами… что делать, если Патронус Грюма – никак не королевская кобра?
Раньше он мог вызывать Патронуса. В школе. Учили этому и на Защите – неохотно учили, приходилось тренироваться самому, и Барти помнил, как серебряной лентой гордо и бдительно вилась вокруг него изящная кобра, сотканная из чистого счастья. Потом, когда уже был Пожирателем, ему не приходилось вызывать Патронуса ради необходимости – он делал это пару раз, чтобы проверить, что всё ещё…
Всё ещё.
Больше нет.
- Что, подонок, проблемы? – хрипло рычит Грюм из своей камеры. Зря старается, вне кабинета никто не услышит и звука.
- Патронус, - говорит Барти. Ему нет особого дела до бесед с аврорами – он наговорился с ними всласть за время допросов, в Азкабане он был бы рад любому живому человеку рядом, а сейчас… какая разница, Грюму всё равно конец, едва только исчезнет нужда в оборотном зелье. Барти слегка передергивает от мысли, что лорд может пожелать оставить подставного Грозного Глаза в его лице на месте настоящего аврора, но если это поможет их цели…
Барти внезапно вспоминает, что забыл, когда в последний раз кормил ценного пленника. Он швыряет вниз буханку хлеба и чуть осторожней целится в миску Aguamenti: струя воды с высоты нескольких ярдов плещется о пустую жестянку и разбрызгивается по всей камере. Грюм снова разражается ругательствами.
- В следующий раз засуну к тебе дементора, - ядовито бросает Крауч. Еще неизвестно, кто кого сожрет. – Сколько раз мне накладывать на тебя Империус, старик? Я все равно заставлю тебя говорить. Какой у тебя Патронус? Или у тебя тоже, - Барти ухмыляется, - проблемы?
А ведь Аластор Грюм, убийца и дознаватель, наверняка может вызывать Патронуса. Все авроры могут.
Почему же он – не может? Из-за Азкабана? Из-за того, что множество подчиняющих заклятий изломали его разум? Из-за того, что те немногие счастливые воспоминания, что были у него прежде, выпили из него дементоры, а новых так и не появилось?
Брань Грозного Глаза надоедает ему, но стихает только после приказа Imperio. Крауч имел возможность попрактиковаться в наложении заклятья и противостоянии ему; в конце концов, всё решает сила воли, и, пусть у Аластора Грюма нет сомнений в правильности его борьбы с Пожирателями, Бартемий Крауч умеет убеждать людей.
Он выслушивает монотонный монолог о Патронусе, задает еще пару вопросов и получает ответы. С людьми под заклятьем подчинения очень легко работать. Старый аврор упрямо противится, пытается вырваться из-под контроля, но Барти никогда не держит его долго: это отнимает силы, и, к тому же, Грюму всё равно не выбраться из сундука без палочки или посторонней помощи.
- Тебе сложно вызывать Патронуса? – зачем-то спрашивает Барти. Разговор с марионеткой – подходящий для него способ вести светские беседы. Смешно и мерзко от самого себя: отец тоже так делал, приходил к Барти-младшему, скрытому мантией-невидимкой, разговаривал. Барти был рад. Или Империус диктовал ему эту радость. Иногда отец сдергивал с него мантию, наверное, чтобы напомнить себе, как выглядит его сын. В этих беседах контроль Империус не был абсолютно строгим, иногда Барти мог отвечать правду.
Твоя мать умерла из-за тебя. Ты погубил свою семью. Ты хотя бы сожалеешь?
Я не сожалею. Я хочу убить тебя. Я убью тебя, рано или поздно. Ты не сожалел о том, что отдал меня и ее дементорам, верно? Ты бы сел вместо меня в Азкабан, отец?
- Сложно, - безразлично отвечает Грюм. Барти, не слушая дальше, выпускает его из-под Imperio и захлопывает сундук.
Нет, отец не сел бы в Азкабан вместо него. Он скорбел о матери, но вина за ее смерть в его глазах всегда лежала на сыне. Бартемий Крауч-младший знает, что такое ответственность за чью-то смерть, и за тринадцать лет он достаточно понял, чтобы знать – в этом он не виновен.
Просто отец никогда не знал, что такое – верность. Не знал, каково идти на смерть за то, во что веришь; за того, в кого веришь. Барти шел – за лордом. Мать пошла за ним.
Некого обвинять.
Он выпрямляется медленно, тяжело. Поднимает руку с палочкой.
…изумрудный с серебром на флагах и мантиях, «мы гордимся тобой, Барти», оглушительные салюты в их честь – и в его честь, лучшего выпускника курса; сливочное пиво и поздравления…
- Expecto Patronum!
Пустышка.
Барти роняет руку с палочкой, бессильно прислоняется к стене плечом. Пустышка. Одна тень, одно прикосновение склизкого могильного холода – и нет, словно и не бывало, хлопушек и фейерверков, радостных голосов и теплых рукопожатий. Дурак – пытаться вызвать Патронуса этим.
Но о семье он больше думать не может.
Друзья – настоящие друзья – остались за неприступной стеной Азкабана.
Освобождение…
Барти собирает по крупицам хрупкие фрагменты памяти, что не выпили дементоры, не изуродовал Империус, и выбирает самый теплый, самый спокойный из всех. Мягкий всплеск жара у кухонного очага: Винки вертится рядом уютно и ловко, Барти неловко сжимает непослушными пальцами кружку чая с молоком – от тепла и сытости хочется спать, не выронить бы, знаешь, Винки, я забыл, каков чай на вкус, а он… ну, вкусный. Барти тогда не смеется над собственной нелепостью, не смеется и Винки, только тревожно глядит на него глазами-блюдцами, пока Барти впервые за многие дни наконец засыпает…
…свободным хоть на одну ночь.
- Expecto Patronum!
Пшик.
Над кончиком палочки проявляется жалкая струйка серебристого тумана, но и она развеивается в считанные секунды. Попытка столь ничтожна, что Барти только молча и неподвижно глядит на тусклое дерево палочки.
В голове у него до отчаянного пусто.
Больше нет ничего.
Вообще ничего.
Барти закрывает глаза и на ощупь подносит к пересохшим губам фляжку с оборотным зельем. Вкуса он почти не ощущает.