========== О черном дереве ==========
Когда Барти добирается наконец до кабинета Грюма, на часах за полночь — первый день его преподавательской карьеры неумолимо близится. Барти пытается вспомнить, сколько он уже не спал. Выходит, что больше суток — после нападения на Грозного Глаза ему пришлось разбираться с сотрудниками Министерства, потом добираться до Хогвартса, потом был этот проклятый бесконечный ужин и разговор с Дамблдором, а теперь у него есть целых восемь часов на то, чтобы отдохнуть и восполнить практически пустой магический резерв.
Совсем как раньше. Когда он был Пожирателем и сотрудником Отдела магического правопорядка. Или еще раньше: Барти хватает сил усмехнуться уголком рта, когда он вспоминает свои школьные экзамены.
У него много воспоминаний о Хогвартсе, хороших воспоминаний. Поэтому от них почти ничего и не осталось; они как черно-белые замершие колдографии, из которых со временем стерлось все волшебство. Барти пытается вспомнить, какими они были, пытается снова ощутить тепло, которое когда-то они несли; к нему ведь уже вернулась злость, значит, может вернуться и всё остальное…
Нет. Их нет. На их месте — зияющий колодец пустоты, черная дыра Азкабана.
Позже, говорит себе Барти, позволяя темноте забрать его. Позже. Может быть, когда он хоть раз поспит в тепле, тишине и спокойствии без заклятия подчинения и Хвоста по соседству, разобраться с последствиями долгосрочного воздействия на разум будет немного проще.
По счастью, первый день преподавательской карьеры выдается довольно свободным. Барти посвящает остаток дня тому, чтобы примерно вспомнить содержание первого урока ЗОТИ для каждого курса, а вечер…
В камере темно. Даже с открытой крышкой сундука свет сюда практически не попадает; Барти приходится повесить в воздухе искру Люмоса, чтобы нормально видеть.
Аластор Грюм слепо щурится на него единственным целым глазом, заслоняясь рукой от непривычно яркого света. Барти ставит на пол миску, наполняет ее коротким Aguamenti.
— Стены и пол камеры зачарованы, чтобы заключенные не могли покончить с собой, — невозмутимо говорит Крауч, — но ты и сам об этом знаешь. Если ты перестанешь есть или пить, я просто накормлю тебя силой, поэтому сделай одолжение — избавь нас обоих от этой возни.
— Я должен ползать здесь со сломанной ногой? — прохладно уточняет Грюм. Барти молча взмахивает палочкой; миска плавно перемещается ближе к аврору. Следующим он призывает в камеру табурет: разговор обещает быть долгим.
Грозный Глаз не устраивает сцен и не собирается играть в геройство, чем заслуживает определенную долю уважения Барти — хотя бы в качестве благодарности. Крауч молча ждет, пока миска опустеет; после нового Aguamenti Грюм коротко хмыкает.
— С чего такая щедрость?
— Чтобы ты не помер раньше времени. — Барти неуклюже устраивается на табурете поудобней. Он пока не успел привыкнуть к протезам; разум Барти Крауча все еще забывает, что находится не в своем теле — но это дело привычки. — Мне нужно задать тебе много вопросов. У тебя есть выбор, хочешь ты отвечать на них по собственной воле или под Империусом.
— А ты думаешь, что сможешь подчинить меня Империусом, Крауч?
Барти меряет его взглядом. Лицо Аластора Грюма абсолютно спокойно — даже сейчас, когда он валяется на полу собственной потайной камеры, раненый и безоружный. Грозного Глаза не зря боялись не только Пожиратели смерти; Барти раздумывает над тем, что может ему ответить, но…
Нет смысла продолжать играть в угрозы.
Барти делает глубокий беззвучный вдох. На выдохе он заставляет себя забыть о бессмысленной мишуре на краю сознания — о том, что где-то далеко были другие правила, живые люди, их радость и боль, их смешная маленькая Британия на огромной карте Земли. Мир сужается до полутемной камеры и человека, которого когда-то звали Аластор Грюм.
Потом Барти поднимает палочку и произносит слово, которое слышал каждый день на протяжение последних двенадцати лет.
Быть по ту сторону Империуса оказывается…
…непривычно. И в то же время — знакомо.
Барти ощущает невидимую стену сопротивления: старый аврор противится контролю, как его учили; Грюм превосходный окклюмент, этого у него не отнять. Но у него не было беспрерывной многолетней практики — а у Барти Крауча была.
В противостоянии воли не может быть сомнений. Любое колебание превратится в трещину, сквозь которую рано или поздно просочится чужой приказ. Барти Крауч больше не позволяет себе сомневаться. Он отдает всё, что у него есть — до последней крупицы силы, до последней капли себя, потому что если он проиграет…
Грюм непонимающе моргает, когда Барти отводит палочку, обрывая Империус. У аврора уходит несколько секунд на то, чтобы прийти в себя.
— Силен, — без выражения говорит Грозный Глаз. — Кто тебя обучал?
Барти, не сдержавшись, оскаливается в ухмылке. В этот раз, пожалуй, он не пожалеет о том, чтобы сказать правду — даже если Грюм решит, что это ложь.
— Барти Крауч-старший.
На лице Аластора мелькает тень непонимания, но и та исчезает почти мгновенно. Барти вдруг замечает, что палочка, еще теплая после Непростительного, от пота скользит в ладони; даже две минуты сопротивления Грозного Глаза потребовали от него немалых усилий.
Но это пока. Это пока.
— У меня есть еще вопросы, — напоминает Крауч. — Продолжишь сам или мне снова накладывать на тебя Империус?
— Мне интересно, сколько ты продержишься, — хмыкает Грюм. — Надолго тебя не хватит.
Это правда. К тому же, сейчас он не может позволить себе пускать все силы на допрос одного упрямого аврора; ему все еще нужно преподавать ЗОТИ и играть роль Грозного Глаза. Но Барти все равно: он только улыбается в ответ.
— У нас очень, очень много времени впереди, Аластор.
Почему-то Грюма это не радует.
— Episkey! — приказывает Барти, снова направляя палочку на Грюма. Сломанная кость с хрустом встает на место; аврор, болезненно выдохнув и схватившись за уцелевшую ногу, настороженно поднимает голову, но Крауч молчит. Грюм аврор, Грюм должен знать, как отчаянно пытаются калечить себя заключенные в Азкабане, спасаясь физической болью от пыток дементоров. В этой камере нет дементоров, но непроницаемая темнота без единой капли света и звука рано или поздно возьмет свое.
И Барти не собирается облегчать участь Грозного Глаза таким дешевым способом, как старая добрая физическая боль. У них много времени впереди — целый учебный год. Только для Грюма один год будет идти за двенадцать.
Резкая судорога заставляет Барти скрючиться на табурете и тяжело выдохнуть сквозь стиснутые зубы. Проклятое Оборотное опять начинает корежить его тело: зелье из Лютного переулка сварено так, что доза работает только час; перед сном он должен превратиться обратно в себя, чтобы не просыпаться в агонии посреди ночи. Как это случилось в прошлый раз.
— Должен оставить тебя ненадолго, Грозный Глаз, — хрипло говорит Барти, усмехаясь. Во время трансформации он уязвим, а рядом с Грюмом не стоит рисковать. — Постоянная бдительность, да?
Весь кабинет окутан многослойным барьером защитных чар. За дверью не слышно ни звука; никто не услышит голоса человека, которому уже много лет как полагается быть мертвым. Конечно, кроме Грюма, думает Барти, но Грюм работал дознавателем — криками от боли во время трансформации под Оборотным зельем его не удивить.
Как же больно… растить… чертовы… кости. Когда трансформация заканчивается, Барти бессильно обмякает в кресле, тяжело дыша и пытаясь примириться с новым-старым телом: после облика Грюма оно ощущается… странно. И каждая частица этого тела еще помнит боль от превращения; Барти приходится подождать несколько минут, пока та растворится до конца.
Плащ Аластора Грюма так и остается в кресле, когда Барти поднимается на ноги. Вся одежда старого аврора висит на нем мешком, но ему плевать. Когда он снова спускается в камеру, Грюм смотрит на него пристальней, чем раньше; Барти знает, почему. В доме Реддлов было старое зеркало. Барти стоял перед ним долго-долго, но так и не смог до конца убедить себя, что незнакомый волшебник, грязный и неопрятный, с отчаянной одержимостью и не менее отчаянной усталостью в глазах — это он сам.