Всегда и во всем безупречный Бартемий Крауч-младший.
На лице Грюма нет ни тени насмешки, и Барти даже немного удивляется этому. Возможно, он выглядит еще хуже, чем мог предполагать Грозный Глаз.
— Чего ты добиваешься, Крауч? — наконец спрашивает аврор. — По сравнению с тобой даже я меньше похож на мертвеца. Ты должен был бы забиться в какую-нибудь дыру и восстанавливать силы, но вместо этого ты пытаешься провернуть какую-то безумную авантюру под носом у Дамблдора, Крауча и Каркарова разом. Ради чего?
Барти закатывает левый рукав и поворачивает руку ладонью вверх. Метка, тринадцать лет назад превратившаяся в поблекший шрам на предплечье, больше не кажется дешевой выцветшей татуировкой.
— Она теплая, — говорит Барти с почти нескрываемым восторгом. Слабое тепло Метки еще совсем непохоже на жар, которым она горела когда-то; она пока не налилась до конца глубоким черным, как надо, но с каждым днем ее печать все темнее. — Ты не представляешь, сколько раз я мечтал, чтобы…
Он осекается; по старой привычке, забывшись, облизывает уголок губ. Когда-то черная змея, восьмеркой свернувшаяся на предплечье, была наградой достойных. Клятвой вечной верности. Она одна оставалась с ним всегда — и в промерзшей камере Азкабана, и в собственном доме, когда он едва отличал реальность от сладостной иллюзорной пелены Империуса.
Иногда только благодаря едва теплящейся Метке Барти Крауч-младший помнил, что еще жив.
— Ответ за ответ, — Барти опускает рукав и выпрямляется на стуле. — Что ты знаешь о сбежавшем из Азкабана Блэке и вернувшемся с того света Петтигрю?
— Что в последнее время вас, ублюдков, так и тянет воскреснуть из мертвых, — совершенно искренне отвечает Аластор Грюм.
***
Уже через неделю Барти Крауч знает о жизни Аластора Грюма больше, чем многие из друзей параноидального аврора. Если, конечно, его понимание «друзей» совпадает с общепринятым. Через две недели Барти приходится в первый раз применить на нем пыточное заклятие в полную силу: Грозный Глаз постепенно привыкает к давлению Империуса и вырывается из-под контроля всё чаще. Барти никогда не переступает черту: хватило с него дурацкого инцидента с мальчишкой Лонгботтомов; он должен контролировать себя лучше, должен следить, чтобы Грюм ненароком не рехнулся окончательно. И нельзя допустить, чтобы тело Грюма было всерьез повреждено пытками, потому что Оборотное зелье копирует облик с удивительно дотошной тщательностью — вплоть до последней царапины.
Через месяц Барти начинает порой снимать с сундука звуконепроницаемые чары, чтобы Аластор мог вспомнить, что мир не ограничен стенами камеры. Когда он приходит в камеру, чтобы оставить пленнику еды, изменения невозможно не замечать; невозможно не видеть, как отчаянно взгляд Грюма тянется к забытому свету даже вопреки невероятной выдержке. Иногда Барти думает, что Грозный Глаз согласен был бы обменять одно Круцио на пять минут рядом с живым человеком.
Поэтому Барти начинает говорить с ним не только во время допросов. Вначале Грюм только молча слушает, потом начинает отвечать. К концу октября из аврора получается вполне сносный собеседник, не хуже Сириуса Блэка. Барти даже шутит, что завел больше друзей в Ордене Феникса, чем планировал, будучи агентом Пожирателей, и Грозный Глаз, конечно, для приличия отвечает грязным ругательством.
Старый добрый Грозный Глаз. Барти ловит себя на мысли, что быть им отчасти даже приятней, чем помощником отца в Отделе магического правопорядка. Лгать, во всяком случае, приходится гораздо меньше — а ведь Барти даже не успел получить должность в Визенгамоте.
— Черное дерево, одиннадцать с половиной дюймов, — Барти взмахивает палочкой, и та отвечает недовольным всполохом искр, — судя по темпераменту, сердечная жила дракона… не каждая палочка может сотворить столько Непростительных подряд.
Аластор Грюм наблюдает за ним с нечитаемым выражением лица. Говорят, что по виду и составу палочки можно узнать немало о ее владельце; Барти с любопытством проводит кончиками пальцев по глубоким царапинам на дереве. Боевые шрамы? Огрех мастера? Нет, Олливандер бы не допустил таких грубых повреждений… если только не оставил их специально?..
— Это работает в обе стороны, Крауч, — вдруг говорит Аластор. Его голос звучит сипло и тихо после многих дней молчания; Барти давно уже не открывал сундук, а если и открывал — то не задерживался внутри дольше чем на минуту. — Никакой магический закон владения не примирит палочку с волшебником, который ей не подходит.
Когда-то давно Барти бы рассмеялся: гордый и непобедимый Грозный Глаз снизошел до разговора с Пожирателем смерти! Не понадобилось даже многочасовых пыток Круциатусом! Всего-то нескончаемое бессильное одиночество в камере без единого источника света, где нет ничего, кроме миски с водой и остатков еды.
Теперь Барти умнее, чем был когда-то. Он знает цену каждой минуте такого одиночества.
— Возможно, — спустя некоторое время соглашается Барти. — Я знаю про жилу дракона, а что про черное дерево?
— Палочки из черного дерева достаются упрямым кретинам, которые будут стоять на своем до последнего. Проще убить такого, чем… — Грюм закашливается; то ли слабость, то ли все прошлые Круцио делают свое дело, — чем заставить отступиться от своих целей.
Барти усмехается и выписывает палочкой еще несколько кругов.
— Моя первая палочка была из кедра. Но твоя мне тоже нравится.
— «Никому не перехитрить владельца кедровой палочки». — Грюм отвечает ему зеркальной усмешкой. — Да… жив еще старина Каркаров?
Черное дерево теплеет, едва почувствовав старую ненависть; даже сейчас, после целого дня занятий с учениками, палочка готова к бою. Барти бросает на аврора долгий взгляд, и Грюм удовлетворенно кивает.
— Не могу и представить, что за немыслимо важное дело у тебя в Хогвартсе, что Каркаров до сих пор разгуливает на свободе, — хмыкает Грозный Глаз. — Неужто и Крауч-старший еще жив? До семейного примирения еще не дошло?
Барти на несколько мгновений задается вопросом, когда он успел так привыкнуть к манере общения Грюма. Раньше он отвечал на подобное Круциатусом, теперь обходится только короткой ядовитой усмешкой.
— Который месяц сейчас? — посерьезнев, спрашивает Грюм. Барти смотрит в окно магическим глазом Грюма, для которого стены камеры не помеха — и глядит, как на стекло шлепаются толстые снежинки, больше похожие на огромные капли полузамерзшей воды. Шотландия не славится приятной погодой; по хогвартским окнам хлещет ледяной ветер и вот это. И снегом-то не назовешь.
— В Англии я бы сказал, что январь. А здесь — середина ноября. Погода просто отвратительная.
— Лучше, чем та теплая гоблинская моча, что льется круглый год на Англию, — парирует Грюм. Барти не уверен, что теплые английские дожди — худшая альтернатива происходящему сейчас за стенами замка, но Аластор — шотландец, и этим все сказано.
— Скоро Рождественский бал, — вдруг вспоминает Барти. Палочка в его руке нервно выстреливает искрами: к нему медленно приходит ужасное осознание.
Аластор Грюм — шотландец.
Хогвартс находится в Шотландии.
Все профессора обязаны присутствовать на балу. И шотландец Аластор Грюм, придя на торжественный праздник в Шотландии, оделся бы согласно шотландским традициям.
— Мне нужно задать тебе еще один вопрос, — бормочет Барти. — Много… много вопросов.
Грюм кажется слегка удивленным.
— Про Рождественский бал? Ты же сынок Крауча, ты бывал на всех торжественных вечерах Министерства… о.
Он понял. Барти видит это по совершенно неподобающей ухмылке, расползающейся по его лицу.
— Ты никогда не носил килт.
— Я никогда не носил килт. И в последний раз я танцевал кейли три года назад, напившись с друзьями на каком-то празднике в Хогсмиде. Но МакГонагалл ведь не заставит калеку с костылем плясать кейли? Верно?