В ближайшем рассмотрении можно больше спросить, и не только о бедных красноармейцах, погибших в польских лагерях смерти в 1920 году, и не только о Берёзе Картузской! Не спросить ли об участии поляков в нашествии Наполеона? О 1612 годе? Далеко можно зайти!
По совести, шестьсот тысяч русских жертв на алтарь польского отечества за глаза хватит, чтобы Польша забыла обо всех обидах! Ей отдали половину Восточной Пруссии, Гданьск (Данциг), море других спорных с немцами земель, а им всё мало? Не выразить ли хотя бы недоумения по этому поводу?
Но, странное дело, наши вожди целуются! Уроки прошлого не впрок! Мы бы и рады, чтобы не обманулись, да оснований для этого нет! Те же у власти в Польше! Оправятся от шока, вызванного авиакатастрофой, и начнут выстраивать прежнюю политику!
На той основе, что предполагается под сурдинку президентских похорон, ничего толкового произойти не может. По-человечески жалко покойников, но их смерть в отношениях между Россией и Польшей ничего не меняет! И уступать им хоть что-нибудь из-за этого по меньшей мере глупо!
А премьер уже уступил –уже согласился, что мы виноваты, что Сталин мстил, и, стало быть, нам за эту месть платить? Неужели не понял, что за каждое его слово придётся платить? Если не понял – бедная Россия! И главное, за что? Он и сам не знает!..
Кроме всего прочего, как не возмутиться прилагательным «тайный», прикладываемым к каждой «демократической» интерпретации Катынской трагедии? Тайная записка, тайный документ, тайное преступление… Сталин ничего не боялся! Если бы решил уничтожить «бывших офицеров польской армии, бывших работников польской полиции и разведывательных органов, членов польских националистических к-р партий, участников вскрытых контр-революционных повстанческих организаций, перебежчиков, заклятых врагов советской власти, преисполненных ненависти к советскому строю» (цитата из пресловутого тайного документа), кто сомневается,он бы это сделал открыто!
Кстати, ещё в 1954 г. о Катыни сообщалось в советских энциклопедических справочниках, естественно как о нацистском преступлении. Для Сталина выводов нашей комиссии, работавшей по свежим следам бойни, устроенной гитлеровцами, более чем достаточно. Трудно представить, что такие всемирно известные люди, как Н.Н. Бурденко, А.Н. Толстой, митрополит Николай, В.П. Потёмкин могли покривить душой! Это же не Макаров с Шахраем, и не Горбачёв с Яковлевым! И тем более не Анджей Вайда, которому что заказывают, то и лепит! В народной Польше снимал одни картины, в панской – диаметрально противоположные! Случись что, и вновь перевернётся! Это как раз понятно. Удивительно то, что пасквиль на русских (а что иное фильм «Катынь»?) идёт на всероссийском экране! Это как же надо себя не уважать?
Он ведь начинается с того, что поляки убегают от русских к немцам: фашисты для них предпочтительней нас! А уж кончается, не приведи господь, таким варварством, что я бы и сам каждого москаля застрелил после такого зверства! Что там Освенцим и Майданек – Катынь затмевает их холодной жестокостью!
Люди, обратите внимание, что имеете дело с откровенной русофобской пропагандой! Задумайтесь, отчего она имеет место на отечественном телевидении! Из фильма следует: «Ещё Польска не сгинела!», но не погибнет ли Россия с таким отношением к своей истории?
Ю.М. ШАБАЛИН
ЛАЖА
Заметным событием киноиндустрии стал фильм Андрея Хржановского «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» о несостоявшемся, да, в общем, и не предполагавшемся возвращении поэта-эмигранта Иосифа Бродского на Родину. Фильм – сборная солянка поэзии и музыки, драмы и комедии, мультипликации, документального и игрового кино, слухов, домыслов и правды, – сделан небесталанными людьми.
Пожилой (а, скорее всего, уже умерший) поэт (Григорий Дитятковский) совершает путешествие в Ленинград – город своего детства и первой любви, первых поэтических опытов и разочарований. Сны-видения переносят поэта в полторы комнаты (комната и заставленный шкафами и чемоданами альков) в доме Мурузи на Литейном. Первое детское впечатление – возвращение отца (Сергей Юрский) с манчжурского фронта. Мама (Алиса Фрейндлих) в японском кимоно, маска театра кабуки в руках. Извлекаемые из чемодана отца чашки, блюдца, вазочки, ложечки. Видеоряд сопровождается диалогом, опять же про чашечки, вазочки. Режиссер направляет все наше внимание на вещи, детали интерьера, мебель. И они оттеняют игру актеров, их мимику, фразы. Словно для режиссера важнее внешний антураж, а не игра Юрского и Фрейндлих. И их медленный вальс, который мог бы стать центром повествования, уже какой-то иллюзорный, второстепенный акт, снятый словно сквозь тусклое стекло.
И долгие годы потом мама и папа перебирают эти вещи, вздыхая «ой» и «вэй», вспоминают, когда они их продали и кем были отняты. Все послевоенные полвека сидят и вздыхают. О работе ни слова (по некоторым данным, отец – фотограф секретных объектов Балтфлота, мать – бухгалтер в ГУЛАГе), друзей нет, контакты с соседями по коммуналке сводятся к соблюдению очередности уборки мест общего пользования. Не то чтобы высокомерное отношение к «совкам», просто все внимание подрастающему Иосифу. Всеохватная, удушающая родительская любовь. Еврейские мама (на мой взгляд, Фрейндлих ее не сыграла) и папа, что тут скажешь. Да и режиссер к этому подводит всякий раз. Вот десятилетний Иосиф видит, как пьяные ханыги выносят пианино и еще какие-то узлы, папа и мама сидят в разгромленной полупустой квартире. В чем дело, папа? Вот-вот грядет депортация евреев на Дальний Восток, сынок, продали все лишнее. Сидят и ждут стука в дверь... А по грязным улицам, брезгливо не касаясь земли, бредут гобои и скрипки, пианино и кларнеты. Сбиваются в стаи, потом лебединым клином улетают прочь. И сочувствуешь этому гимну эмиграции, жалеешь скрипачей и пианистов. Только вот оказалось, выселять их никто и не задумывал...
Для маленького Иосифа вся жизнь крутится около мамы и папы. Вот они с папой-моряком гуляют по набережным Невы. Кругом какие-то люди-тени, серые, оборванные, угрюмые. Не касаясь их, не обмолвившись словом, не обменявшись взглядом, идут папа с сыном. И даже в пивной, куда вопреки всей логике повествования зашли Бродские (видимо, режиссеру потребовалось показать хоть раз близость поэта к народу, к массам), единственным собеседником становится не кто-нибудь, а сам Дмитрий Шостакович (растрепанный и испитой).
Впрочем, родители-родителями, а у Иосифа появляется новый собеседник – тезка Иосиф Сталин (говорят, поэта и нарекли в честь вождя). Вот он выскакивает из поваренной книги и иезуитски-вкрадчивым голосом намекает будущему поэту о готовящихся им карам мальчику и его соплеменникам. Вот он грозно смотрит на школьника с портретов, а маленький Ося целится в него из отцовского пистолета. Вот в актовом зале уронили его бюст, и фурия-директриса с орденом Ленина на груди командует: «На колени!». И все-все, злые учительницы и толстые пионерки, и даже сам опрятный-аккуратный Иосиф падают на колени.
Видно, это нарушение своих прав человека и гражданина не простил будущий поэт режиму. Теперь уже юноша (и, разумеется, уже гений) в перерывах между гулянками и бражней ведет недвусмысленные разговоры типа «Если генсек человек, то я – нет». Подстать ему и собутыльники – молодые негодяи, насмехающиеся над «страной Советов». Эта антисоветская тема, педалируемая чуть не полфильма, не была столь присуща Бродскому, как хотят это представить. Все его творчество не столь антисоветское, сколь несоветское, нероссийское. Первичны эгоизм, снисходительно-жестокое отношение к окружающим, безразличие к стране. Это нежелание жить «как все», как все эти «совки» и «быдло», привело к мысли об эмиграции. Не останавливала и любовь к родному Ленинграду, она ограничивалась любовью к его архитектуре. Была сродни с любовью к Нью-Йорку, Риму и Венеции, любовью к красоте альбомных фотографий и путеводителей, любовью к форме, а не содержанию.