Я гляжу на него полными изумления глазами. Он конфузится и говорит:
– Так промеж себя казаки толкуют. Опять же этот Востриков: «Я, говорит, знаю, к английцам через весь фронт пойдем».
Он умолкает, но я чувствую, что он дожидается ответа. Гамалий смеется:
– Ну, чего там скрывать. Уж если Востриков так сказал, надо открываться. К английцам, Лукьян, к ним.
– Да ведь дюже далеко, вашскобродие.
– Ничого, абы кони донесли.
– Донести-то донесут, да как вынесут? – качает головой вахмистр.
– Не лякай, вынесут. А ты що, уже отломил[19]?
– Никак нет, вашскобродие, я-то не отломлю: небось не первый раз по тылам гуляем.
– Ну то-то! Что еще?
– Да, кажись, все.
– Добре! Ступай спать. Нам с тобой с утра ще работы наберется.
– Спокойной ночи, ваше высокоблагородие.
– Спокойной ночи, Лукьян.
Гамалий поворачивается ко мне:
– Вот сукин сын Востриков. И черт его знает как он все пронюхает.
– Да он, вашскобродь, шныряет везде, как кобель. Чуточки услышит, как кто сбрехнет, а он все на ус мотает. Другому и в голову не придет послухать, что это там люди гуторят, а у Вострикова душа не на месте. Все он хочет знать, – говорит Пузанков, раскладывающий мне походную кровать.
– А что, Пузанков, я думаю оставить тебя здесь. Куда тебе с вьюками за нами таскаться, еще убьют тебя где-нибудь. Хочешь остаться здесь, при обозе? – подтруниваю я над своим вестовым.
Он сопит, потом поднимает на меня обиженные глаза и коротко говорит:
– Не желаю!
– Почему?
– Да так, не хочу! Куды сотня, туды и я.
– Да дурень, а вдруг не дойдем да все погибнем.
– Ну-к что ж! У меня в сотне брат, шуряк да двое дядей. Куды они, туды и я. Не желаю при обозе!
– Ну, ладно, смотри, потом не пеняй.
Он удовлетворенно смеется и хвастливо говорит:
– Чего пенять-то? Не на кого жалиться. Я, вашбродь, даром что денщик, а человек я рисковый.
– Тебе бы в строй, – смеется Химич.
– А что, может, я сам за храбрость до прапорщика дойду, – отрезает Пузанков.
Мы смеемся. Химич, недовольный таким сравнением, говорит:
– Ну, это мы поглядим, когда в бой попадем. Небось тогда спрячешься, коням хвосты пойдешь подкручивать.
– Ну там посмотрим, – решает Гамалий. – А теперь айда спать.
Пузанков уходит. Химич тушит свет, и через минуту он и Гамалий мерно храпят. Я хочу вызвать в памяти образы близких мне, родных людей, но сознание помимо моей воли покидает меня, и я погружаюсь в глубокий, без сновидений сон.
Еще совсем темно. Звезды лишь слегка поблекли на небосводе. До рассвета еще часа полтора, но сотня уже проснулась. Казаки возятся у коновязей, мелькают фигуры, слышатся вздохи и отчаянные зевки.
– Куцура, не бачив мово коня? – спрашивает кто-то из темноты.
– Ни. А що?
– Та нима його нигде, провалився скризь зимлю.
По парку движутся тени. Это казаки бродят в поисках разбредшихся за ночь коней.
– А ты йому ноги спутляв? – интересуется Куцура.
– Ни, забув. Та ций сатани що путляй, що не путляй, все одно сбижыть.
И крутая брань завершает этот разговор на ходу.
Пузанков увязывает тюки. Горохов разбирает палатку.
Гамалий зевает во весь рот.
– Теперь бы еще соснуть, – вслух мечтает он.
Химич бубнит у коновязи, подгоняя мешкающих казаков. Кухня разевает огненную пасть, и из открытого куба поднимаются клубы белого пара.
– Супу давать? – спрашивает Пузанков.
– Давай, да побольше, – сквозь зевки кидает Гамалий.
Спустя несколько минут мы вместе со всеми едим горячее варево с плавающим в нем мелко накрошенным мясом. За ним следует каша – крутая, густо посоленная пшенная каша, поджаренная на свином сале. Она хрустит на зубах. Есть не хочется. Но мало ли чего не хочется! Перед выступлением полагается хорошенько наполнить желудки, и мы поедаем наш «обед», поданный в три часа ночи.
«Эх, накормить бы пару раз вот так, среди ночи, обедом из котла всех этих окопавшихся при штабе бесчисленных трутней в генштабистских мундирах и сверкающих аксельбантах!» – со злостью думаю я.
Палатки уже скатаны, тюки навьючены, кони заседланы, люди накормлены. Пузатый кашевар разливает по котелкам кипяток. Казаки неторопливо пьют чай. Гамалий смотрит на восток. Горы посветлели, звезды тают одна за другой и гаснут на сером небе. Красноватое зарево медленно поднимается за Асад-Абадским перевалом. Четкие контуры деревьев прорезают серую мглу. Шеверин просыпается. Лают бродячие собаки. Скрипит проезжая телега, и пофыркивают кони.