Вся сотня подтянулась. Казаки серьезны. Вьючный обоз не отрываясь идет посреди отряда. Бок о бок со мною едет переводчик, с другой стороны – Химич; его стремя позванивает о мое. Гамалий сосредоточен.
В его руке зажат компас, глаза все время бродят по вделанной в полевую сумку десятиверстке. Сейчас главное – не сбиться с направления и не уклониться в сторону от намеченного пути. Дозоры опять остановились. Остановились и мы. Зуев спешивается. Видно, как он о чем-то советуется с казаками и, поддерживая шашку, лезет с урядником на скалы. Мы слезаем с коней. В ущелье темно. Теснина здесь еще уже, и небо едва видно. Прохладно и сыро. Казаки тычут шашками в неглубокую воду, пугая стаи краснобоких форелей. Мы следим, как прапорщик с Сухоруком добираются до верхушки одной из высоких скал и, припав на колени, ползут по ней.
– Что они там увидели? – ни к кому не обращаясь, спрашивает Гамалий.
Видно, как Зуев прикладывает к глазам бинокль и долго водит им по ущелью. Наконец он что-то говорит Сухоруку, и тот быстро спускается по круче вниз.
Через минуту один из казаков скачет к нам.
– Ну что у вас там? – говорит Гамалий.
– Пыль, вашскобродь, за горою стоит. Прапорщик Зуев просят обождать, пока воны не вызнают, откудова вона.
Гамалий с минуту думает, затем обращается ко мне:
– Борис Петрович, поезжайте-ка и разузнайте, в чем там дело, что за пыль.
Я подгоняю Орла. Он неохотно отрывается от общества других коней. Мой вестовой Дерибаба трусит за мной.
Дозор стоит у высокой скалы. Казаки спешились и равнодушно оглядывают ущелье. Я отдаю коня Дерибабе и лезу по покатой круче вверх, к Зуеву, ящерицей распластавшемуся на серой скале. Сзади меня пыхтит Сухорук. Мелкие камни срываются из-под ног.
Наконец добираемся до прапорщика, подающего нам рукой какие-то таинственные знаки. Утес, на котором мы лежим, высотою с десятиэтажный дом и, наверно, весит не менее пятнадцати тысяч пудов. На его серо-желтом угреватом фоне нас невозможно заметить, мы лежит пластом и не отрывая глаз смотрим вперед. Наши бинокли шарят по простирающейся внизу равнине, где над полоской пересекающей ее дороги столбами клубится пыль. Что взбудоражило и взметнуло ее, трудно разглядеть. Может быть, это обоз или артиллерия, а может быть, и просто интендантский скот, перегоняемый турками к тылам своих позиций.
Я переползаю сажени четыре, снимаю папаху и, прячась за выступ скалы, осторожно бросаю взгляд вниз. Пыль приближается. Теперь уже ясно видны конные фигуры и длинные серо-зеленые ящики, быстро катящиеся по дороге. Итак, совсем близко от нас, в какой-либо полуверсте от притаившейся в ущелье сотни, спешит на позицию неприятельская батарея. Ее конвоирует пол-эскадрона подтянутых, щеголеватых сувари[22].
Их пики поблескивают на солнце; четко видны выкрашенные в защитный цвет орудия. Пушки и их эскорт с лязгом и шумом рысью проносятся мимо нас и исчезают в вихре поднятой ими пыли.
– Вот бы их атаковать! – страстно шепчет мне Зуев. – В два счета пушки стали бы наши.
– Пушки от нас не уйдут, а вот продвигаться вперед надо, – говорю я и по примеру урядника сползаю вниз.
Дозор вновь движется вперед и исчезает за поворотом. Я машу рукой, и сотня медленно приближается ко мне. Докладываю Гамалию о батарее.
– Это хорошо. Если здесь так свободно гуляют пушки, почти без прикрытия, значит, турки пока и не подозревают о нашем рейде.
Я выражаю свое удивление: откуда они могли бы это знать?