– Да ведь мы, братцы, у цели. Еще сорок – пятьдесят верст – и мы соединимся с англичанами.
– Слыхали! Уже двадцатый день все про то сказываете. Хватит! Никуды мы отсюда не пойдем! – слышатся в ответ озлобленные голоса.
– Повоевали, буде! Кому война – мать: чины да богатства дает, а нашему брату – одно горе. Не согласны мы вперед иттить.
– Да ведь погибнете здесь.
– Все однако! Нема нашего согласу наступать.
– Уж ежели вам так хочется, то вы и шукайте сами англичан, – зло бросает Сухорук. – А нам уж довольно и без того, вон вся сотня без памяти лежит.
– Так? Ну ладно!
Я иду к своему коню. По существу, это единственное, что на самом деле и можно только предпринять. Казаки с любопытством смотрят вслед. Двое или трое отрываются от группы и бредут за мной.
– Что ж, вашбродь, вы это всурьез или так? – тихо и пытливо спрашивает Сухорук, исподлобья глядя на меня.
Я не отвечаю и, вздев ногу в стремя, вскакиваю в седло.
– Стой, стой, вашбродь! Это не дило. Колы помирать, так не дуром.
Лица казаков светлеют. Мой пример, очевидно, действует на них, хотя большинство по-прежнему неподвижно и апатично лежит на земле.
Несколько человек идут к коням, медленно и неуверенно разбирают поводья и так же апатично съезжаются ко мне.
Перелома еще нет, но я вижу, что самый острый и напряженный момент прошел и люди снова подпадают под власть дисциплины.
Химич приходит в себя и, еще красный от стыда и волнения, смущенно говорит, не поднимая на меня глаз:
– Вы сами поедете, Борис Петрович?
Число всадников сзади меня все увеличивается; их набирается около тридцати человек. Это все, кто еще может так или иначе держаться в седле.
– Что ж, – вздыхает Сухорук, – езжайте, только все одно ни к чему. – И он безнадежно машет рукой.
Казаки угрюмы и недоверчивы. Они пошли за мной не по своему желанию, а потому, что их подняла еще не вконец разрушенная дисциплина и вековая привычка подчиняться «начальству».
Не глядя на них, командую:
– Равняйс-с-сь!
С прежним безразличием они подтягивают коней и строятся в шеренгу, фронтом ко мне.
– Смирно-о-о-о!
Маленькое движение – и мой разъезд застывает. Холодные глаза Сухорука насмешливо щурятся, и он, сплевывая на траву, качает головой.
– Разъезд готов, тридцать шесть человек на здоровых конях, – докладывает Химич.
– Очень хорошо, я беру с собой двадцать человек при одном пулемете и иду в разведку. Если к ночи не вернусь, не беспокойтесь. Постараюсь прислать с ночевки донесение. Не уходите отсюда раньше, чем я не установлю с вами связи. Когда оправится командир, передайте ему вот этот пакет.
Я наскоро набрасываю и отдаю прапорщику рапорт с объяснением цели и маршрута моей разведки и командую выступление. Через секунду мы удаляемся от оставшейся позади больной сотни.
Сборный разъезд набран из всех четырех взводов. За урядника едет приказный Товстогуз – молодой, недавно прибывший с пополнением казак. Черный ствол «люисовского» пулемета выглядывает из-за его плеча. Казаки молчат. Печальная картина еще свежа в нашей памяти. Пробую рассеять ее и заговариваю с ними. Отвечают коротко, односложно и нехотя. Переходим на рысь, и скоро сотня скрывается из виду. Идем ложбинками, чтобы нечаянно не обнаружить себя. В скучном безмолвии переходим от холма к холму. Впереди дозоры. Со мною всего десять человек.
Вдруг передний дозор останавливается, от него отделяется казак и скачет к нам.
«Что там? Село, дорога? Или, может быть, неприятель?» Сердце сжимается от томительной неизвестности.
Казак быстро приближается к нам. Лица казаков настороженны; они пристально глядят вперед. Но то, что встревожило дозоры, скрыто холмистыми неровностями.
– Конный разъезд впереди, – сдерживая коня, докладывает связной, – не далее как верстах в двух от нас.
– Большой? Сколько человек?
– Да, видать, немного, человек до сорока будет.
Сорок человек. Если это неприятель, то этого больше чем достаточно, чтобы оттеснить меня и обнаружить слабую, небоеспособную сотню.
Продвигаемся к холмам, на которых, наблюдая за противником, застыли дозоры. Товстогуз на ходу стаскивает с плеча пулемет и вкладывает в него широкую обойму.
– Гостинец, – говорит он.
Я останавливаю разъезд и с двумя-тремя казаками поднимаюсь на гребень холма. Впереди зеленая степь, перерезанная верстах в двух от нас широкой белеющей дорогой. У самой дороги, рассыпавшись в цепь, стоит в конном строю полуэскадрон. Несомненно, это регулярные части. В бинокль отчетливо видны прекрасные, упитанные кони и длинные пики, которыми вооружены кавалеристы. Внимательно разглядываем друг друга.