Гамалий ласково глядит на меня и тихо смеется:
– Ну, как люди? Никто не отстал, не погиб?
– Никак нет. Все девяносто семь налицо. Трое особенно сильно ослабевших лежат в английском околотке, остальные быстро оживают.
– Приходят в себя? – тихо переспрашивает Гамалий и так же тихо, кажется, даже не мне, а отвечая своим мыслям, говорит: – Настрадались, намучились казаки, хлебнули горя в этом походе. А для чего? – еще тише договаривает он.
Я смотрю на есаула.
За весь долгий, тяжелый путь в первый раз он сказал то, что иногда читалось в его умных суровых глазах. Меняю тему:
– А хорошо здесь, Иван Андреевич. Река, пальмовые рощи, тень, влага…
Но он так же тихо перебивает меня:
– Как кони? Сколько потеряли в пути от того проклятого, малярийного места?
– Одиннадцать. Да трех пристрелили здесь.
Он молчит, потом тихо говорит, показывая глазами на англичанку:
– Зайдите через полчаса. Сейчас эта любезная дама будет делать мне уколы и какое-то противомалярийное вливание. Потом она уйдет, и мы поговорим поподробнее. Отчего шумели казаки и как вы встретились с англичанами? – еще тише спрашивает он.
По его словам я понимаю, что он кое о чем уже знает.
Иду к Аветису. Бедный переводчик сильно сдал, лицо его желто, как лимон, нос заострился, но он весело улыбается и, хватая меня за руку, говорит:
– Дошли! Ну слава богу. А я, признаться, уже потерял надежду.
– Как здоровье, Аветис Аршакович? – спрашиваю я, глядя на его исхудавшие руки.
– Прекрасно! Через день лезгинку плясать буду! Ведь все-таки дошли! – с восхищением говорит он. – О, русские солдаты – это… – он ищет слова, – орлы, богатыри… – И вдруг, взмахивая рукой, кричит: – Люди чести и долга!
Я успокаиваю возбужденного Аветиса:
– Кушали?
– Ел какие-то консервы, пил ром, глотал хину. Словом, ожил! А как есаул? – спрашивает он.
– Поправился. Завтра будет на ногах.
– Герой! Сказочный богатырь. У нас такие в народном эпосе встречаются, – восторженно говорит Аветис и затем убежденно добавляет: – О нем будут вспоминать. Не может быть, чтобы не нашелся писатель и не рассказал о нас, о сотне русских людей, совершивших этот беспримерный переход.
Я думаю о только что сказанных Гамалием словах и, глядя в блестящие от возбуждения и болезни глаза Аветиса, как бы невзначай говорю:
– Поход-то беспримерный. А вот только… зачем?
Лицо переводчика темнеет, глаза теряют блеск, и в них мелькает сдержанная горечь.
– Я этот вопрос не раз задавал себе в пути, во все дни тяжелых страданий, но так и не нашел ответа.
На мгновение он умолкает, как бы собираясь с мыслями.
– Быть может, здесь узнаем это. А там ни генерал Баратов, ни майор Робертс ничего не объяснили. Как вас встретили англичане? – вдруг спрашивает он.
– Никак. Пока я видел их только издали, если не считать одного майора да десятков двух солдат, присланных оберегать нас. И вообще незаметно, чтобы нами очень интересовались и что наш приход доставил кому-либо удовольствие. Никто из англичан до сих пор даже не спросил о том таинственном, секретном пакете, ради доставки которого нас послали сюда.
– Странно… странно, – как бы про себя говорит Аветис. – Но зачем же тогда надо было гнать? Зачем спешить?
Я поднимаюсь с места и говорю, глядя на часы:
– Пойду к есаулу. Вероятно, врачи уже окончили осмотр. А вы поправляйтесь. Теперь вы, с вашим знанием английского языка, особенно нужны нам.
– Я завтра же буду на ногах, – уверяет Аветис, пытаясь вскочить, но я легко укладываю его на койку и спешу к есаулу.
Тридцать минут уже протекли.
– Ну-с, дорогой мой сотник, пойдемте-ка по селу, поглядим на людей, – поднимаясь с топчана, говорит Гамалий.
Я останавливаюсь в изумлении. Есаул одет в новенькую гимнастерку с серебряными, а не защитными погонами на ней. Талия его ловко перехвачена ремешком с набором, кинжал отливает серебром, а из кобуры глядит рукоятка нагана с золоченой насечкой.
Есаул смеется. Он бодр, подтянут и, если б не чуть воспаленные глаза с синевой под ними, выглядел бы совсем молодцом.
– Метаморфоза! – развожу я руками. – А не рано ли, Иван Андреевич? Как бы опять не свалиться?
– Не-ет, батенька, теперь меня и пулей не свалишь. Сейчас нам всем надо подтянуться. Надо союзничкам показать, какие мы есть.
Я ясно понимаю, почему он через силу заставил себя подняться с постели. В его резких, порывистых движениях, в нежелании задать вопрос об оказанном нам англичанами приеме чувствуется настороженная озабоченность, недовольство.
Выходим во двор. Небольшой глиняный дувал[47], верблюжий помет, конский навоз, десяток копающихся в нем кур и гоготанье гусей и уток, плещущихся в реке, – все это напоминает станицу, мирный уголок, тихую жизнь, от которой мы давно отвыкли. Несколько казаков в подштанниках и белых рубахах возятся с конями на берегу. Кто-то проехал мимо. Дым от разведенного костра, ароматы борща и жарящегося сала заполнили предвечерний воздух. Войной здесь и не пахнет. Этот тихий, уютный край, по-видимому, еще ни разу и не слышал грохота орудий или треска пулеметов.