– Майор Джекобс сказал, что мы вышли не в ту точку, где они нас ожидали. По его словам, неделю назад нам навстречу были высланы отряды севернее этого места.
– Севернее… не в ту точку… – в раздумье, видимо машинально, повторяет Гамалий мои слова, думая о чем-то другом. – А вы бы послали этого самого майора, – вдруг резко говорит он и, сдерживаясь, заканчивает: – В ту самую точку, где господа англичане так пунктуально и терпеливо ожидали нас.
Я смеюсь и любуюсь внезапно оживившимся, покрасневшим лицом Гамалия.
– Майор также говорил, что фронт находится верстах в восемнадцати отсюда и что при таком уклонении мы могли попасть прямо в лапы туркам.
– А он не знает, что мы весь наш переход были в лапах у турок и тем не менее уходили у них между пальцев? Казаки – это им не Таунсхенд с его Кут-эль-Амарой.
Впервые за долгое время Гамалий сильно и очень образно, по-казацки, выругался сквозь зубы.
Мы идем по поселку. Казаки уже обжились в нем. Кто-то тонким, бабьим голоском поет за деревьями станичную песню:
– Ожил Скиба, даже запел, – смеется есаул. – Хороший признак. Если казак поет, значит, сыт, здоров и не скучает.
Двое молодых, Перепелица и Сердюк, стирают белье прямо на берегу, опуская его в реку; рядом с ними, переваливаясь, идет вереницей стая гусей; в стороне арабские женщины, окруженные десятком ребятишек, с любопытством, украдкой посматривают на казаков, сейчас же отводя в стороны взоры и ожесточенно полоща в воде какие-то тряпки.
– Что, молодцы, добрались? – спрашивает есаул.
Перепелица оглядывается и, оступаясь, шлепается в воду вместе с бельем под негромкий смех и возгласы арабок.
– Ну як? Живый, чи не втоп? – спрашивает Гамалий выбирающегося из воды казака.
– Живый, вашскобродь, нехай турки вмирают, хай им бис, – отряхиваясь, говорит Перепелица и принимается снова за стирку.
У коновязей понуро стоят наши уставшие кони. Да, с ними труднее, нежели с людьми. День отдыха, хорошая ночевка, сытный обед, стакан водки – и казаки опять бодры, здоровы, готовы в путь. Но коней надо выдержать на покое несколько дней – кормить, растирать их холки, ноги и спины, подлечить и почистить их. Им нужен по меньшей мере недельный отдых. Я говорю об этом есаулу.
– Не-ет, Борис Петрович, послезавтра, не позже, я выведу нашу сотню в боевом строю, как на парад, перед англичанами. Зачем медлить? Пусть полюбуются и удивятся «союзнич-ки», – иронически протягивает он.
– Удивятся? – повторяю я.
– Да, удивятся стойкости, силе воли и духу казаков. Я не хочу, чтобы о русском солдате даже, – он снова цедит сквозь зубы, – «друз-зья» думали, что он неженка, что его могут сломить какие-либо испытания. Суворовские чудо-богатыри перевалили с боями Альпы и, разбив врага, с песнями пришли в Муттенскую долину.
– Но англичане оттягивают торжественную встречу. Майор Джекобс сказал, что ее устроят дней через пять – семь.
– К черту Джекобса! Завтра же еду в штаб английского командования и сам заявлю о себе. Кстати, вы не забыли поставить в известность майора, что мы везем чрезвычайно важный секретный пакет от майора Робертса и что я должен незамедлительно вручить его генералу?
– Конечно. В первый же час нашей встречи.
– И что он сказал?
– Доложит об этом командующему, хотя тот, вероятно, уже предупрежден по беспроволочному телеграфу.
– А мы-то гнали, торопились с доставкой этой «почты», не позволяли себе лишней дневки, заморили людей. И вот теперь сверхсрочный пакет уже второй день лежит в моем кармане. Э-эх!
Есаул сразу обрывает и меняет разговор:
– Как Аветис? Очень расхворался, бедняга?
– Обещает завтра быть на ногах.
– Отлично! Вы говорите по-английски?
– Слабо, понимаю кое-что. Я изучал французский.
– Очень жаль, но делать нечего. И прошу вас: не проговоритесь даже, – он понижает голос, – перед Аветисом о том, что я знаю английский язык. Иногда выгодно скрывать свои знания.
– Понимаю, Иван Андреевич, будьте спокойны.
Мы медленно обходим село, коновязи, расположение казаков, провожающих нас взглядами и веселыми приветствиями, и возвращаемся в ханэ.