С. И. Мосолов - дочери и жене.
18 [ноября]. Ольгово
Милая Сонюшка, здравствуй с маминькой!
Хотя неприятное для вас будет, но должен уведомить: мой дом сгорел и все то, что в нем было, от просвещенных французов. А что вынесено было со мною, то все ограбили, словом сказать, остался в одной одежде и рубашке. Лежал в чужом саду под пламенным небом ровно 13 дней. Да еще и последнее тиранство со мною сделали: изрубили мне руку за то, что я сапоги с ног не дал снять. Вот каковы наши учители. Ни одного храма в Москве не осталось, который бы не ограбили и не осквернили. В то ж время еще больше простудился, ибо раздевали мужчин и женщин до самой рубашки, от того получил плиорет и теперь еще стражду, лежу болен в Ольгове у Ст[епана] Степановича(52). Благодарю бога, что есть мне легче. Он и Другие люди добрые меня снабжают то одеждою, то бельем.
Пиши, бога ради, ко мне почаще. Твои письма будут мне служить отрадою и лекарством в моей горести. Видно, богу так угодно, чтоб вечно страждал: не был богат, а конечно потерял всего с вещьми на 40 000 ру., сбиравши клочками 47 лет, а в 13 дней все пропало. Если б я не был болен, приехавши от Талызина, лихорадкою, то мог бы уехать так, как и все сделали. <...> Целую тебя душевно и сердечно и прошу бога, чтоб бог сохранил тебя и дал бы мне хотя [бы] то счастье, чтоб я мог когда-нибудь тебя еще видеть. Есть и пребуду тебе верный друг Сергей Мосолов.
Маминьке мое почтение объяви. <...>
М. И. Кутузов - жене.
19 ноября. Перешед Березину <
...>Не могу сказать, чтобы я был весел - не всегда идет все так, как хочется. Все еще Бонапарте жив.
Детям благословение. Верный друг Михаила Г[оленищев]-Ку[тузов].
М. И. Кутузов - жене.
20 ноября. [Без места]
Я вчерась был скучен, и это грех. Грустил, что не взята вся армия неприятельская в полон, но, кажется, можно и за то благодарить бога, что она доведена до такого бедного состояния.
Д. С. Дохтуров - жене.
22 ноября. [Ок. Минска]
Здравствуй, друг мой Машинька. Я, благодаря бога, здоров, и мы идем вперед. Сегодня вся наша армия возле Минска, верст 27, а завтра пойдем далее мимо Минска, оставляя оный влево. Неприятель бежит, и Чичагов, Витгенштейн, и наш авангард, и Платов его преследуем. Слава богу, все идет весьма хорошо. У нашего злодея нет почти ни артиллерии, ни кавалерии - все взято у него во время его ретирады из Москвы. Кажется, сей пример его отучит входить в Россию. Никогда и никто так много не терял, как сей славный человек, и [он] не скоро после сего оправится.
Не знаю, друг мой, что с нами будет. Но мне кажется, что нас далеко не поведут. Мы весьма расстроены, нам непременно должно дать отдохнуть и комплектоваться. Итак, ежели остановят нас на границе, то я выпрошусь к тебе на несколько времени.
Сего дня князь Кутузов поехал к Чичагову, надолго ли, не знаю. Мне кажется, что его присутствие там нужно, ибо наш адмирал управляет все по ветрам(53).
М. И. Кутузов - жене.
26 ноября. Между Минском и Вильно
Я, слава богу, здоров, мой друг, и все гонимся за неприятелем так же, как от Москвы до Смоленска. И мертвыми они теперь теряют еще более прежнего, так что на одной версте от столба до столба сочли неубитых мертвых 117 тел. Князь Сергей Долгорукий здесь и говорит каламбуры по-прежнему, и иногда очень приятные, но теперь в отчаянии от зависти, что один молодой человек сказал на Бонапарте: "Koutousoff, ta routine m'a dero-ute" (54). Надобно знать, что село Тарутин, где был мой укрепленный лагерь, наделал неприятелю все беды. <...>
Эти дни мороза здесь 22 градуса, и солдаты все переносят без ропота, говоря: "Французам хуже нашего, они иногда не смеют и огней разводить. Пускай дохнут".
Детям благословение.
Верный друг Михаила Г[оленищев]-Ку[тузов].
Н. М. Карамзин - И. И. Дмитриеву.
26 ноября. Нижний [Новгород]
Любезнейший друг! К сердечному моему утешению получил я вдруг два письма от тебя. Скажу вместе с тобою: как ни жаль Москвы, как ни жаль наших мирных жилищ и книг, обращенных в пепел, но слава богу, что отечество уцелело и что Наполеон бежит зайцем, пришедши тигром. Ты, любезнейший, удивляешься неосторожности московитян, но отцы и деды наши умерли, а мы дожили почти до старости без помышления о том, чтобы неприятель мог добраться до святыни кремлевской. Не хотелось думать, не хотелось верить, не хотелось трусить в собственных глазах своих. Нас же уверяли, ободряли, клялись седыми волосами и проч. <...>
Судьба моей собственной библиотеки служит тебе доказательством, что я не имел средств спасти твою: все сгорело, а твои книги еще, может быть, и целы в каменной палатке, крытой железом, куда хотел положить их твой комиссионер. Сердечно желаю, чтобы ты был обрадован вестью о сохранении хотя библиотеки твоей, если уже нет сомнения, что прекрасный домик твой исчез в пламени. С нетерпением жду, чем заключится эта удивительная кампания. Есть бог! Он наказывает и милует Россию. Крайне желаю обнять тебя, моего друга, но еще не знаю, где буду жить, на московском ли пепелище или в Петербурге, где единственно могу продолжать мою "Историю", то есть найти нужные для меня книги, утратив свою библиотеку. Теперь еще не могу тронуться с места: не имею денег, а крестьяне не дают оброка по нынешним трудным обстоятельствам. Между тем боюсь загрубеть умом и лишиться способности к сочинению. Невольная праздность изнуряет мою душу. Так угодно богу! Авось весной найду способ воскреснуть для моего историо-графского дела и выехать отсюда. Здесь довольно нас, московских. Кто на Тверской или Никитской играл в вист или бостон, для того мало разницы - он играет и в Нижнем. Но худо для нас, книжных людей: здесь и Степенная кнuгa(55) мне в диковинку. Прости, милый старый друг. Будь здоров и благополучен. Все Карамзины обнимают тебя.
П. П. Коновницын - жене.
1 декабря. Вильна
Третьего дня мы здесь, ура! ура! Слава богу и русскому войску!! Вот так-то, моя душа, мы поступаем, не прогневайтесь, и нас царство Русское не бранит.
Пушек, пленных, провианту, амуниции и всего - пропасть. Неприятель бежит и почти весь пропал, и пропадет, и погибнет от руки русской. Все дороги устланы телами убитыми и замерзшими. Мы его все гоним и гнать до Вислы будем. Мы устали, замучились, и здесь армия возьмет покой, а прочие идут вслед.
Я занял свою квартиру прежнюю Огинского и сплю на твоем месте - на диване. Как мне было приятно спать в комнате, где мы с тобою столь приятно доживали, вижу каждое место, где кто из детей спал. Ты себе не представишь, как мне было мило.<...>
А Бенигсен давно уже уехал в Калугу, старики поссорились так, что умирить способу их не было, хотя я о сем очень старался. <...>
Как мне хочется хоть на часок у тебя побывать. А коли не удастся, а у нас заспокоится, то я тебя сюда перевезу со всем потрохом.
Здесь из дворян, жителей, баб и девок никого нет, все попрятались, боятся кошки, чье мясо съели. <...>
Расскажу тебе, как счастливо нам шестое число в месяцах. <...>
6 число - знаменитый фланговый марш на дорогу Серпуховскую и Калужскую(56);
6 число - счастливая первая атака под Тарутином;
6 число - славный манифест, где он(57) говорит, что не положит меча, пока ни одного злодея в краю русском не будет;
6 число - победа славная под Красным, и 6-е число, надеемся, и враг за Неман весь удалится. О сем будет вам писано в газетах. <...>
Я тебе писал или нет, что у меня кучер Бонопарте умеет править с коня, я его для тебя берегу.
Пушку, отбитую у неприятеля, Петруше посылаю на память, надобно сделать лафет и ее беречь. Другую пушку, маленькую, мне сейчас принесли - посылаю Ване милому.
Ну, прощай, моя душа. Благословляю тебя и детей. <...>
Н. С. Мордвинов - Н. О. Кутлубицкому.
2 декабря. Пенза <
...>Генриета Александровна(58), любуясь чертежом дома вашего, говорит: жаль, что далеко. Она не понимает прелестей зимнего путешествия в кибитках, сколь ни старался я уверить ее, что зимою приятнее ездить, нежели летом во время жаров, пыли и стукотни колесной. Во время злочестивых в Москве я покушался было дать ей первое испытание увозом в Сибирь, но и при страхах не было возможности уговорить на смелый подвиг - стать против мороза [в] 20 градусов. <...> Слава богу, что грозная туча рассеивается. Уверяют, что ни един [француз] не уйдет из русской земли. Дай боже, чтобы так сбылось и прошла охота незванному ходить к нам в гости. Но боюсь, что званых будет всегда у нас много привычками, пристрастиями и прихотями нашими. У русских кулаки еще крепки, но умы ослабели от выговора русских слов на французский склад. Москва горела, а французские театры открыты были(59).