Таким образом, жизнь продолжалась. И Париж возрождался, я не могла этого не отметить. Улица Сент-Оноре, некогда одна из самых шикарных в столице, уверенно возвращала себе прежний шик. Кроме магазина Розы Бертен, здесь не счесть было лавок модного платья. Только навскидку, проезжая в карете, я насчитала четыре портновских заведения, два галантерейных, два шляпочных и четыре обувных! В двух магазинчиках, как и прежде, изготавливались парики. Процветали цветочницы, потому что было весьма модно украшать прически цветами, колосьями и дубовыми листьями… Повсюду в витринах были развернуты свежие выпуски «Модного журнала для дам», который выходил теперь очень часто — раз в пять дней, и на его страницах красовались цветные гравюры, изображающие последние парижские модели одежды. То и дело хлопали входные двери лавок, выпуская посыльных с коробками, — они спешили доставлять заказы. Казалось, вот-вот и у магазина Розы Бертен прозвучит возглас: «Дорогу поставщику ее величества королевы!» — и тогда картина сходства с прежним Парижем вообще станет полной…
Но такие возгласы, разумеется, не звучали. Не звучали и какие-либо титулы. Можно было предположить, что потребителями этого возрождающегося блеска являются зажиточные буржуа, заселившие улицы Сантье и Вожирар, — финансисты, армейские поставщики, биржевые торговцы.
— Просим вас, мадам. Мы очень рады вас видеть.
Служанка, поклонившись, пошла известить хозяйку магазина о моем прибытии, а я тем временем завороженно смотрела на большой портрет, украшавший стену в глубине лавки. На нем во весь рост была изображена королева Мария Антуанетта. Молодая, сияющая, в потрясающем платье из красного бархата, украшенном тонким светлым кружевом, она держала в белой руке алую розу. И на меня будто повеяло давним, любимым ее ароматом роз, которыми были пропитаны все вещи в ее покоях — и в Версале, и потом в Тюильри…
Этот портрет еще раз доказывал, как все изменилось в Париже. Здесь уже можно было украсить стену огромной картиной с изображением королевы и сохранить при этом голову. По слухам, в этом году в годовщину казни короля роялисты так осмелели, что завесили траурным полотнищем весь фасад церкви Мадлен, и за эту выходку никто из них не поплатился даже тюрьмой. «Чем уж так плох Бонапарт? — мелькнуло у меня в голове. — Он явно не чувствует к аристократам неприязни. Одному Богу известно, почему Кадудаль и Александр так упорствуют. Ведь генерал не имеет никакого отношения к их личным кровавым счетам с революцией!»
— Мадам де Ла Тремуйль! Принцесса! Благодарение Богу, что мне довелось опять свидеться с вами, ваше сиятельство!
Изящная мадемуазель Роза, невысокая и хрупкая, присела передо мной в безупречном придворном реверансе, а когда выпрямилась, ее серые глаза окинули цепким и быстрым взглядом мое лицо и фигуру.
— Клянусь Пречистой Девой, вы совершенно не изменились, мадам. Как будто и не было всех этих лет!.. Должно быть, судьба была к вам благосклоннее, чем ко множеству других версальских дам.
О самой Розе Бертен, увы, нельзя было сказать того же. Густая сетка морщин окружала ее глаза, горестные складки залегли в углах рта, та прелестная легкость, которой прежде славилась портниха, уступила место старческой сухости. Она по-прежнему высоко держала голову, пудрила лицо и сохраняла прямой стан, но эта стройность уже никого не могла ввести в заблуждение: Роза напоминала теперь старушку и выглядела на все свои пятьдесят пять лет. Я помнила ее в фижмах и кринолинах Старого порядка. Нынешняя мода только добавляла ей костлявости, хотя она и пыталась прятать худые руки под дорогой кашемировой шалью.
— Я тоже очень рада, мадемуазель Бертен. Когда господин де Талейран сообщил мне, что вы в Париже, у меня екнуло сердце. Столько воспоминаний! Особенно…
— Особенно об ее величестве, — как эхо, отозвалась она, заканчивая мою мысль. — Ах, принцесса, ведь это мне выпала печальная честь сшить для королевы траурное платье.
Нельзя было даже и подумать о том, чтобы вот так сразу заниматься примерками и выбором фасонов. Нас обеих переполняли чувства. Роза проводила меня в свой кабинет, предложила чашку шоколада и с глазами, полными слез, поведала о том, что оставалась в Париже вплоть до весны 1793 года, пока во Франции не был объявлен террор. Мария Антуанетта была уже вдовой, под арестом в тюрьме Тампль, и чтобы королеве было что носить в знак траура по мужу, Роза перелицовывала ее старые платья и чепцы, пришивая к ним черные ленты.