И Бетховену… При виде бронзовой, с зеленью времени фигуры человека «невысокого, коренастого, могучего, почти атлетического сложения», каким рисовал его Ромен Роллан, кажется, что и изваян-то он (памятник поставлен в 1929 году) Хуго Угером именно под влиянием художественной биографии композитора, написанной французом-борцом четверть века назад. Допускаю версию: изваян по приведенному Р. Ролланом письму Бетховена Беттине фон Арним, касающемуся его встречи с Гёте здесь же, недалеко, на богемских водах в Теплице. Гордый республиканец, которому, как он признавался, стихи Гёте давали счастье, на этот раз «преподал урок самоуважения придворному советнику великого герцога Веймарского». Вот это письмо:
«Короли, принцы могут заводить себе наставников, ученых и тайных советников, могут осыпать их почестями и орденами, но они не могут создавать великих людей, таких людей, чей дух поднимался бы выше этого великосветского навоза… И когда два человека сходятся вместе, двое таких, как я и Гёте, пусть все эти господа чувствуют наше величие. Вчера мы, возвращаясь с прогулки, повстречали всю императорскую фамилию. Мы увидали их еще издали, Гёте оставил мою руку и стал на краю дороги. Как я ни увещевал его, что ни говорил, я не мог заставить его сделать ни шага. Тогда я надвинул шляпу на самые брови, застегнул сюртук и, заложив руки за спину, стремительно двинулся в самую гущу сановной толпы. Принцы и придворные стали шпалерами, герцог Рудольф снял передо мной шляпу, императрица поклонилась мне первая. Великие мира сего знают меня…»
Письма Беттине фон Арним в свое время и оспаривались, и вновь восстанавливались в авторстве Бетховена… Ромен Роллан замечает: «Беттина, вероятно, «приукрасила» кое-что, но суть передана точно». Нам же остается сказать, что эта суть — стремительное движение Бетховена с заложенными за спину руками в гущу сановной толпы — точно отражена и в памятнике.
Так сходятся в Карловых Варах и Музыка, и Слово, и Судьбы великих.
Здесь, на плоской вершине гранитного утеса, Петр творил вечернюю молитву.
Он, царь и владыка, находил здесь уединение от строгих, изнурительных лечебных предписаний и от веселых праздных утех. Это место, к которому он вышел однажды, бродя по крутым склонам начинающихся от самых улиц гор, приковало к себе его могучий практический ум. Кроны высоких буков смыкались, почти не пропуская свет неба, а ноябрьский день был и без того сумрачен, глух, и в полумраке каменистой площадки таинственно возвышался большой деревянный, темный от времени крест… Кто нашел здесь последний приют, кто поставил пересеченный перекладиной столб — простейшее из созданий человеческих рук, пережившее саму вечность? Этот крест почему-то потянул к себе Петра, и те, кто сопровождали его, оставаясь в отдалении, видели, как он подошел к нему и стал искать глазами какую-нибудь надпись. Но ничего не нашел, да и что это дало бы ему, прочти он имя лежащего здесь.
Слыша нарастающее биение сердца, он думал о католическом обычае, требовавшем сохранять кресты над безвестными могилами, и так, разбросанные по земле, они стоят многие столетия. Вместе с этими размышлениями и пришло всегда являвшееся ему в минуты нервного возбуждения видение вырастающей средь болот крепости и города, обернувшего свой лик к самой Европе. Город, как Атлантида, поднялся из глуби северных трясин, и сколько — господи, прости мою душу! — людей, мужиков пропало, сгнило в болотах. Никто не ставил им крестов, и сами могилы ушли в земное лоно, под основы зданий, под брусчатые стены адмиралтейства, кронверка, подзорного дворца, под каменные опоры крепости.
— Боже, о своей ли славе пекусь, не о могуществе ль России! — выговорил он мысль, в которой только и находил успокоение.
В эту минуту перед, ним почему-то с невыразимой ясностью встали два декабрьских дня, два его парадных въезда в Москву. Первый — семь лет назад, в честь взятия Нарвы. Тогда сквозь сооруженные к торжеству триумфальные арки везли в русскую столицу шведского генерала Горна, не пожелавшего добром сдать крепость и обрекшего войска и горожан на бесполезные жертвы, за что и «удостоился» в еще не утихшем после боя общем возбуждении тяжелой царской оплеухи… Вели генерала Горна, вели полторы сотни плененных офицеров, несли сорок знамен и четырнадцать морских флагов неприятеля, везли восемьдесят пушек… Вон когда только поняли принимавшие его за антихриста головы цену бремени, навлеченного им на Россию — во имя ее же могущества!
И был другой декабрь — уже трехлетней давности, последовавший за выигранной им Полтавской битвой, принесшей и ему, и России пожизненную славу. Тогда снова и окончательно была поставлена на колени Швеция, и как доказательство тому снова брели пленные шведские генералы и офицеры в Москву, снова были повержены на русскую землю вражеские штандарты; жаль, упустили самого короля Карла, который при известии о поражении упал с качалки — его увезли к Днепру, и он бежал с жалкой частью разбитых войск в Турцию… Снова Петр возвращался в Москву под пушечную пальбу, под колокольный звон, под музыку и барабаны. И слышал, кажется, самим изболевшимся о России сердцем слышал, как кричал народ: «Здравствуй, государь, отец наш!» Значит, прощен перед историей!