Подъехал молоковоз. Парень-шофер в короткой голубой синтетической курточке, вероятно, успевший узнать облетевшую село новость, расправляя шланг для перекачки молока в цистерну, строил Любе рожи с нелестным для Якова смыслом, пока тот, потупив глаза, ворочал бидоны.
Так он их ворочал уже третий день. Ничего меж ним и Любой не было решено, в их поступках и мыслях неизменно вставали недомолвки, словно копившиеся у него и у нее долгие годы.
Со смутным страхом провела Люба первую ночь под одной кровлей с ним. Она легла на своем месте, в горнице, ему постелила в боковушке на топчане, набив тюфяк свежей соломой, и вся ночь прошла в истязающем бессонном бреду. Яков, очевидно, тоже не спал, ворочался, солома скрипела под ним, и этот скрип чудовищно разрастался в ушах Любы, со стыдом и удивлением чувствовавшей свое сохранившееся молодое тело, терзающейся от жгучей мысли: что было бы, если б Яков оказался рядом? Как жестоко, с отместкой за все она прогнала бы его!
И в то же время в ней таилось отдаленно неясное и тоже обидное женское чувство, даже не физической, а душевной неудовлетворенности. В какие-то минуты она окуналась в сладкий мираж, где было все возможно «задним числом», забывала обо всем, даже об Алеше, дух неимоверно далеких досвиток витал вокруг пылающей головы, но все прерывалось жестким и чужим скрипом соломы под Яковом, кончалось пустотой и гневом. Люба ждала рассвета, чтобы зажить своей обычной жизнью, в которой уже ничего не было возможно…
Может, она ждала нынешнего дня, в котором всепоглощающая власть памяти гасила недоразумения и обиды, и поэтому Люба пришла на кладбище с Яковом, не стыдясь ни живых, ни мертвых, находя здесь истинное успокоение душе. Ни одно облачко не затмевало ей белый свет, здесь, где так очевидны быстротечность жизни и нищета всяческой суеты, ею владело лишь стремление к добру, и это чувство как бы вливало в нее беспредельное весеннее, лиловое, почти красное в самой глубине купола небо с еле слышными бубенчиками жаворонков. Ощущение праздника было в мелькании белых сорочек и цветных платков, в фиолетово-желтых лепестках «анютиных глазок», в огуречном запахе свежесрезанной травы, в беготне ребятишек со стеклянными банками плещущейся воды для поливки только что высаженных, привядших цветов, в круговороте солнца и ветра, опаляющих лица алой медью загара.
Люба с Яковом постояли у травяных холмиков; ярко белели, скипидарно пахли свежей краской кресты. К Якову, казалось, тоже пришло успокоение: стоило приехать хотя бы только для того, чтоб найти родительские могилы.
— Надо идти, Яша, — осторожно напомнила Люба. — Время уже.
Он покорно согласился:
— Да, да, пойдем…
Было действительно время: все кладбище, словно великая муравьиная общность, наполнилось движением, со всех его концов и околиц люди сходились на широкую центральную дорожку, немного усталые и хмельные — и от вина, и от густого весеннего воздуха, шли к выходу с лопатами и пустыми сумками. Вдали, за воротами и оградой, которой была обнесена лишь парадная сторона погоста, белели и краснели несколько «Москвичей» и «Жигулей», поджидавших своих владельцев, а дальше виднелись хозяйственные постройки и дома подступившего к самому кладбищу села. И снова Любе кланялись, и она отвечала кротко, как послушница: «Доброго вам здоровья. С праздником». И Яков, искоса взглядывая на нее, видел круглую ало-молочную щеку, совсем девичью, опущенные от солнца и радости ресницы, и опять его исподтишка подтачивала зависть к ней. Она не догадывалась ни о чем и повторяла, скашивая на него серые, в дрожащем ласкающем мареве глаза:
— Здоровайся же, Яша, не сторонись людей.
9
То, что происходило в этот час на сельской площади, напомнило Якову конец войны — там, далеко, под Веной, — знойную дымку в голове от сознания, что все кончено, что жив и молод, и малиново звенят медали на груди, и вокруг льстиво-восхищенные глаза из-под приподнятых шляп, когда батарейный кашевар посреди крохотной, выложенной булыжником площади щедро разливал в подставляемые австрийцами миски и котелки наваристый солдатский борщ. Было чудно, невообразимо после непрестанного движения в железных тучах фронта почти райское долгое становище на околице аккуратной, чистой каменной деревушки в пригороде Вены, вблизи Дуная, в какой-то огородно-парковой зоне, среди устеленной прошлогодними ржаво-желтыми листьями земли, черных, покрытых клейкой лимонной листвой деревьев, зацветающей сирени, — самого воздуха весны с едва ли не физически ощущаемым сладковато-пороховым запахом Победы.