— Вези до первой остановки, прибавлю гривенник, — сказал Алексей тоном щедрого человека.
Старик тронул вожжами и проехал еще ольховую рощицу, за которой открылось более десятка бараков. Тут было многое множество телег и народа. Озябшие, невыспавшиеся, сердитые люди неприязненно посмотрели на новых богомольцев, которые заглядывали в широко раскрытые пасти плохо сколоченных дощатых бараков и везде встречали сплошную массу лежавших и сидевших человеческих тел, спертый воздух, сор объедков и грязь.
— Тут некуда! — слышал Егор из глубины каждой полутемной пасти.
— Да нас вот трое… только… — говорил Алексей, выступавший везде парламентером.
— Вы в Городок лучше… А тут вару не хватает, не то что… Теснота…
— А холод… — послышался другой голос, в котором, действительно, звучала судорожная дрожь. — Рази можно? Голая земля. Там, по крайности, помощено…
— Вот в Дивеевом — там хорошо: нары… А тут кипятку нет — чаю напиться, — вот какой порядок… Один куб на сколько народу…
— Вы в Городок идите. В Городке — там местов сколько угодно. Совсем есть пустые бараки…
В этих, по виду доброжелательных, советах звучала фальшь и коварство, но было несомненно одно, что здесь, в местных десяти бараках, все было заполнено битком, и волей-неволей пришлось уходить дальше, за монастырь.
— Ну, пойдемте, — обратился Алексей к своим спутникам. — Все равно монастырь посмотреть надо.
Они взвалили на себя узлы (у Алексея даже целая корзина была привешена сбоку) и пошли.
VI
Ноги вязли в песке, и Егор едва поспевал за отцом и его спутниками. Они обгоняли толпы стариков и старух, медленно тянувшихся к монастырю. Он казался очень близко. Было видно, как на фоне его белых стен шли люди по какому-то карнизу, устроенному над старыми деревянными сараями и избами, ютившимися под самым монастырем. Но потом дорога вильнула в сторону, в лес, и монастырь спрятался. Вынырнул он не скоро, и тогда карниз оказался насыпью, и волны народа катили по ней беспрерывно в обитель и обратно.
— Ну, куда же пойдем? — спросил Алексей.
Старый хохол Симоныч, который собирался говеть, сказал:
— Узнать надо, где митрополит служит. Это что за народ?
У паперти небольшой церкви, которая стояла внизу, сгрудилась и топталась на месте огромная, тесная толпа. Два околоточных надзирателя, несколько городовых и урядников, энергично жестикулируя кулаками и палашами, сдерживали ее натиск. Над головами в разных местах поднимались руки с какими-то узелками — они точно взывали к небу о милосердии. И видно было, как эти узелки проползали по головам ближе к дверям и затем, колыхнувшись несколько раз то вперед, то назад, попадали все-таки в церковные двери и исчезали в них.
— Это — позвольте узнать — митрополит тут служит или что? — спросил Алексей у одного из зрителей, сидевших рядами на ступеньках широкой каменной лестницы, которая вела вниз, по направлению к церковке.
— Нет, это которые говеют. Миру — сила! Каждому желательно, а места нет… Так вот порядок такой и сделали: коль говеешь — иди в церкву, неси просвиры, а коли так ежели, то под окном становись и хочь лоб разбей… То есть сколько влезет — молись, а внутрь — запрещено: подушиться народ могет… страсть сколько миру!.. Никак невозможно…
Наши богомольцы постояли в раздумье и пошли дальше.
— Да-да… вот какой порядок… — говорил Алексей невесело. — А вы, дидусю, митрополита? Х-хе-хе… навряд ли придется… Нашему брату и в рай очереди долго ждать…
— Ну… куда же теперь? — сказал отец Егора. Алексей, который взял на себя роль руководителя, остановился и задумался.
— Чи церква осматривать, чи до Городка ходить, — сказал он, обращаясь к своим спутникам.
— Оно бы не мешало того… помолиться… — сказал дед.
— А вещи?
— Вещи… да… вещи к месту определить надо…
— Так ходим до Городка… Выпьем чаю, вещи положим назад…
И они пошли дальше, усталые, голодные и потерявшие бодрость в этом чуждом людском потоке, наполнявшем воздух своим смутным, смешанным, разноголосым говором. В этой темной и запыленной массе, двигавшейся по разным направлениям, тихо и почти благоговейно шевелившейся под окнами церквей, выделялись белыми пятнами величественные городовые, привезенные из Петербурга, солдаты-гренадеры и урядники. Все это был чисто и щеголевато одетый, по сравнению с толпой, народ, и на их лицах застыло великолепное выражение власти, распорядительности и величия.
— Не останавливаться! Проходи, проходи! Тут нельзя, не садись! Дальше! — осаживая и разрежая толпу, говорили великолепные городовые, с знаками трезвости на груди, властным голосом, голосом хозяев и господ положения, и толпа беспрекословно теснилась и перекатывалась на другую сторону, откуда ее опять гнали дальше, дальше…