- Далеко поедешь, знаешь Обь, большая река! Ты же хочешь реку поглядеть?
Дан понял, что трепка за воздушного змея отменяется.
Ближе к осени он уехал из родного аула навсегда. Родители проводили его до большака - широкой дороги посреди степи, мать все плакала, сунула ему в руки дополнительный узелок и крикнула напоследок:
- Да хранит тебя Аллах, сынок!
Отец тоже что-то сказал, что - Дан не расслышал. Он никогда не уезжал так далеко от дома. Мимо проплывала степь, он покачивался на телеге с сеном и гадал, что ждет его впереди.
Общественная школа-интернат в Столыпинске встретила его так же, как и десятки других деревенских мальчишек, которых по инициативе правительства собирали по дальним поселкам и везли учиться в крупные города, - холодом казенного учреждения, слишком огромными аудиториями, суровыми и незнакомыми учителями. Но вскоре Дан освоился, привык к водопроводу и электрическому освещению, обзавелся друзьями, начал учиться не хуже многих и в редких письмах родителям писал, что у него все хорошо и что он не подведет. Волна увлечения образованием действительно вскоре схлынула, но гребень этой волны все же донес Данияра до университета. На последнем курсе его и еще несколько наиболее отличившихся студентов отправили завершать обучение в Парижскую школу мудрецов при Сорбонне.
Экспресс шел всего двое суток, тем не менее товарищи Дана, все из достаточно крупных городов, скучали дорогой, вяло перекидывались в карты и на все корки изругали правительство, поскупившееся на самолет.
- В Европе вон, тоннели под каждой лужей! В Азии, вон, постарались, под Тибетом скоростную подземку проложили! А у нас? А мы? Как свиньи в берлоге…
Деньги, выделяемые на строительство рельсовой дороги под Уральским хребтом и вправду всякий раз благополучно разворовывались.
Впрочем, Данияр был этому даже рад. Неизбалованный дальними путешествиями, он все время просидел перед окном, даже когда слипались глаза, даже когда ночь снаружи освещалась только фонарями вдоль железнодорожного полотна. И вот степи и леса сменились густо заселенными благоустроенными поселками, впереди были уютные европейские страны - и город грез, Париж.
Единственной занозой в сердце сидело воспоминание о том, что он так и не набрался мужества сообщить родным, куда едет. Мать, которая в свои редкие приезды в азиатскую столицу проливала горькие слезы по поводу греховности городской жизни, сошла бы с ума от одного упоминания о развратной Франции. Отец тяжело болел, и его тоже не стоило волновать. Поэтому Данияр решил, что ему остался всего год учебы, почту в случае надобности ему перешлют к новому месту пребывания, после чего он и сам приедет в родной дом - впервые с начала обучения. Длительные каникулы и проезд к месту жительства государственная программа финансирования не оплачивала, все эти годы он видел Синегорье только во сне.
Париж, сердце Европейского государства, оказался не лучше и не хуже других городов, разве что больше. Первые дни приехавшие студенты исходили большинство достопримечательностей, старых улочек, мостов, соборов, встречали рассвет на Сене, фотографировали с близкого расстояния грифонов Нотр-Дама, после чего слегка разочаровались. Данияр мысленно посмеивался над материнскими страхами - знала бы мать, что Париж представляет соблазн только для людей с лишними деньгами.
У него лишних денег не было, а по правде сказать, не было никаких. Программа оплачивала только проживание и питание, но никак не развлечения. Подыскивать даже временную работу во Франции было не то чтобы запрещено, но крайне не рекомендовано. Поэтому последний год обучения стал для него самым рутинным, единственное, что он позволял себе - дальние пешие прогулки.
В середине зимы среди учащихся пошли слухи о неком набиравшем силу движении, намеревавшемся свергнуть правительство и установить новый справедливый порядок - порядок, при котором руководить будут самые мудрые. Однокурсники все чаще сбегали с лекций на митинги, Данияра поначалу звали с собой, он пару раз сходил ради интереса, и бросил это бесполезное занятие. В нем возобладало крестьянское безразличие, говорившее, что, кто бы ни распоряжался, большинству все равно придется пахать.
В начале весны ему с большим опозданием переслали из университета письмо, сообщавшее о смерти отца. Он понял, еще не прочитав, только увидев выведенные чужим почерком строки - мать совсем забыла грамоту и писать письма просила соседей.
Данияр забрел в какой-то закуток в общежитии, сел там и не выходил, пока глаза не перестало щипать от слез. По программе студентов селили не с соотечественниками, а среди местных, ради лучшего изучения языка. Что там могли понимать в его потере эти вертлявые мусью…
Как назло, несколько студентов остановились неподалеку от его укрытия и довольно громко обсуждали какое-то устройство, способное уничтожить мир. Через несколько минут Дан готов был выйти и как следует им накостылять. Уничтожить мир, ага, вы хоть что-то там сами создали? Творить бы сначала научились, философы.
В самом начале лета, незадолго до выпускных экзаменов, в один из душных знойных дней, когда воздух становился густым и осязаемым от жары, ему передали еще одно письмо, на этот раз о смерти матери. По словам автора письма, того самого школьного учителя, она простудилась на похоронах мужа и уже не оправилась.
Нужно было готовиться к экзаменам. Нужно было встретиться с куратором и обговорить скорейшее возвращение. Но он в итоге просто сбежал из общежития и бесцельно бродил по Парижу, пока ноги не принесли его в Нотр-Дам. Мать его была магометанкой, и ей, возможно, это было бы неприятно, зато отец всю жизнь прожил агностиком. Самого же Данияра воспитание сделало атеистом, православным мальчикам в школе преподавали закон божий, но иноверцев благополучно оставили в покое.
Сейчас ему каким-то непонятным образом стало легче в этом здании, возведенном во славу чужого бога. Он бродил в прохладной тишине от колонны к колонне, разглядывал изваяния, которые пощадило время, думая обо всем и ни о чем. Как странно исполняются человеческие желания, его отец мечтал об образовании для своего ребенка, но не увидит этого, и прожил в разлуке с сыном последние пятнадцать лет. Стоило ли это такой жертвы?
Вечером в соборе началась служба, прихожан почти не было, Данияр хотел было выйти, но, обернувшись в последний раз на торжественный речитатив, вдруг не увидел алтаря. Перед глазами возникла картина горящего и разрушенного Парижа, колонна военных в неизвестной форме на фоне Триумфальной арки, затем какое-то поле, где бежали люди, которых преследовали летящие самолеты, сбрасывавшие снаряды, потом холодная река, тонущий понтонный мост, с которого спрыгивали в воду и плыли к берегу солдаты… Картины меняли друг друга быстро, через несколько секунд, и длилось это недолго. Последняя картина - парижская улица, на которой агрессивного вида толпа окружила несколько горящих автомобилей, истаяла на глазах. Собор, мрачный, каменный, прекрасный холодной готической красотой, был таким же, как и всегда. Данияр в тот раз просто решил, что бредит наяву от недосыпа.
На улице тем временем сгустилась ночь. Погруженный в свои раздумья Данияр не сразу обратил внимание, что фонари практически нигде не горели, что автомобилей было непривычно мало, зато прохожих, наоборот, чересчур много. В студенческом общежитии беспокойная молодежь уже вооружилась факелами, большинства учащихся на месте не было, остальные кучковались у входа. Несколько прибежавших со стороны Латинского квартала студентов принесли нерадостные вести, - получалось, ушедшие товарищи решили поддержать протестующих и забаррикадировались в центральном здании университета, где их окружила полиция. По толпе пронесся ропот, и молодежь дружно двинулась отбивать попавших в беду соучеников.
Данияр добрался до общежития к моменту, когда бурлящая людская масса уже двигалась по улице и очутился в рядах последних.
Никто не ожидал, что полиция окажет настолько мощное сопротивление и кажется настолько хорошо вооружена. Волна студентов, напоровшись на оцепление, быстро разбилась на отдельные растерянные группки испуганных молодых людей. Надежды на помощь массы повстанцев не оправдались, зато в подкрепление полиции подошли правительственные войска. Военные оттеснили от Университета и учащихся, и случайных прохожих. Молодежь бурлила, не желая просто так уходить, но после выстрелов все же начала разбегаться.