Закурив, она смотрела в окно, то ли ждала, то ли не ждала ответа. Матарет поднялся, отряхнул одежду. Слезы на его щеках уже высохли, только глаза еще блестели.
— Родина, — просто сказал он.
========== Не изменяя надежде. Хонорат ==========
Хонорат разбудил холод.
Долгая лунная ночь еще не кончилась. Далеко за краем гор небо посветлело, в землянке, где Хонорат с матерью и братом устроились на ночлег, тьма понемногу рассеивалась. Если случайно проснуться в полночь, невозможно разглядеть собственную руку, даже поднеся ее к глазам, сейчас же Хонорат, помахав перед лицом ладонью, увидела очертания пальцев. И еще пар, идущий изо рта — настолько морозным был воздух.
Хонорат завозилась, натягивая на себя тряпичное одеяльце, от которого, правда, было мало толку. В итоге она несколько раз нечаянно пихнула Зибура. Брат проснулся сразу, не захныкав, как дикий зверек. Хонорат увидела, что в темноте блестят его глазенки и предупредительно выставила руку. Зибур был младше Хонорат, не говорил, но был силен, сильнее ее, и способен быстро разозлиться. Вот и сейчас он замахнулся ручонкой, свирепо сверкая глазами. Но Хонорат была наготове — она оттолкнула мальчика и предупредила громким шепотом:
— Вздумаешь щипаться — выпихну на снег.
Зибур зло оскалился, но драться не решился — знал, что сестра выполнит свою угрозу. Попятился, собираясь снова подползти к матери под бок и доспать остаток ночи. В это время раздался отчаянный крик. Зибур и Хонорат разом вздрогнули, и, забыв распри, прижались друг к другу.
Крик повторился, страшный, протяжный, рвущий за душу. Зибур сморщился, намереваясь зареветь. Хонорат быстро прикрыла ему рот ладошкой, чтобы брат не разбудил мать.
— Тихо!
Зибур подвывал, укусил сестру за ладонь, сучил ногами, но в полный голос все же не заплакал. Однако мать проснулась, проснулась от третьего вопля.
— Хонорат! — мать резко села, увидев, что с детьми все в порядке, успокоилась. Но крики снова повторились и теперь уже не прекращались, повторяясь через каждые несколько секунд. Одновременно послышались гортанные низкие голоса, говорящие на непонятном языке, звук хлопающих крыльев — и Хонорат сжалась, готовясь ощутить подзатыльник или удар током от холодной шестипалой ладони. Мать шикнула на детей и тоже затаила дыхание.
Но крылатые господа к их землянке не пошли. Голоса и крики стали удаляться и наконец смолкли где-то в стороне центральной скалы. Тогда мать перевела дух.
— Руту потащили, проклятые, — прошептала она, гладя жесткой рукой Хонорат по голове. — Бедняжка ты моя, бедняжка. Что будет, ой, не дай Земля дожить, — и заплакала. Хонорат тоже начала всхлипывать, и мать, видя это, постаралась успокоиться.
— Ну что ты, что, — она убрала прядь волос, свесившихся девочке на лицо. — Разве ты не помнишь, такое уже бывало — дней пять или шесть назад. Спи, далеко еще до рассвета.
Хонорат съежилась под боком у матери, рядом посапывал уснувший Зибур. Девочка пыталась вспомнить, правда ли несколько дней назад она уже просыпалась от таких криков. Полгода — большой срок, когда тебе от роду всего-то пять лет. Или шесть — Хонорат не знала точно. Иногда она путала кошмары с явью, иногда вспоминала невероятно светлый и яркий сон — равнина, длинный пологий берег, огромные волны, набегающие на песок, вокруг люди — такие высокие, что приходится задирать голову, чтобы увидеть их лица, и она, Хонорат, ковыляет по зеленой траве, спускаясь к воде, а какой-то человек, непохожий на мать, с волосами на лице, вдруг подхватывает ее на руки и подбрасывает вверх — к самому солнцу. Хонорат как-то пробовала допытываться у матери, сон это или нет, но та только разрыдалась, прижимая дочь к себе — и ответа Хонорат так и не получила.
Мать вообще часто плакала. Женщины, которых знала Хонорат, делились на два типа — одни проливали горькие слезы по любому поводу, другие — их было значительно меньше — вели себя чересчур спокойно. Даже от боли не кричали. И о детях своих не заботились, не любили их, в отличие от матери Хонорат. Та, хоть и покрикивала на Зибура, иногда прижимала его к себе и ласкала, а увидев, что на нее смотрит Хонорат, говорила, будто извиняясь:
— Ведь сынок он мне, Хонорат. Я его родила, не кто-нибудь.
Зибур тогда тоже будто чувствовал себя виноватым — отводил глаза и тер шею, по сторонам которой у него виднелись два багровых отпечатка. Хонорат иногда думала, что брат очень даже смышлен и не разговаривает просто из вредности.
Девочка зевнула. Несмотря на мороз, на голод, ей все же хотелось спать.
— Почему ты не дашь ей умереть?
Будь эта фраза произнесена голосом, она бы эхом отразилась от стен и потолка башни. Но слова, сказанные цветовым языком, в лучшем случае отсвечивали в зеркале.
В каменной комнате не было зеркал. Шерн, только поднявшийся по ступенькам из подвала, увидел лоб своего сородича случайно. Он даже не был уверен, что вопрос был задан ему, а не просто в пустоту, но сердито ответил:
— Их надо учить. Она должна смириться и рожать нам рабов.
— Она не смирится, — лоб собеседника мерцал серыми оттенками, только ими, не мелькал ни один цветной тон — и нельзя было понять, какие эмоции испытывал говорящий. — Ты зря тратишь время и силу рук. Отпускать ее нельзя, да и бессмысленно — ее убьют свои же.
— Пусть убивают, что нам за дело до их возни, — ответ светился синеватыми раздраженными тонами.
— Похоже, что тебе есть дело, Граний. Иначе бы ты не преследовал людей так ожесточенно.
— Тебе, похоже, тоже есть дело, — Граний раскинул черные крылья и вперился в лоб собеседника всеми четырьмя широко распахнутыми глазами. — Не знал я, что храбрый воин может так измениться из-за какой-то суки.
— Просто я уважаю доблесть, даже если тебе это кажется глупостью и упрямством.
— Я не об этом отродье, что валяется в подвале. Я о той рыжей суке, что ты приволок с собой из-за моря и нянчишься с ней, как с дитем.
— Мой каприз, как мыслящего существа и вершины творения природы, — оранжевые саркастические нотки мелькнули в ответном мерцании. — Я могу себе позволить?
— Можешь, что угодно можешь. Только и я могу тебе высказать свое отношение. Люди должны знать свое место, а щенок этой суки, например, все время болтается без толку, ты разрешаешь ему не работать. Или это плен тебя так изменил?
Собеседник, который все это время стоял, опершись о колонну, слегка пошевелился, плотнее запахиваясь в крылья, как в плащ.
— Не думаю. Просто я лучше тебя знаю, что такое унижение, боль и потери.
— Не выпячивай своих потерь, Авий, — лоб Грания светился ненавидяще узкой зеленой полосой среди разливающегося алого моря гнева. — Думаешь, ты один пострадал? Посмотри в окно! Видишь земли за краем гор? Это был наш край, вся Луна была наша — и откуда-то на наши головы свалились эти псы и расплодились хуже насекомых! Ты забыл войну?
— Я в эту войну потерял родителей и нареченную. Ты родом с гор и…
— Мой брат, — у Грания вместе с обычными цветными словами вырвалось шипение. — Мой брат, который вместе со мной в первых рядах защищал этот город. Да, у него были странные идеи и мы с ним не ладили, но когда его у меня на глазах застрелил своей огненной стрелой тот долговязый пес, это был перелом! Именно тогда я понял, что ничего! Никогда! Им не прощу! Что кожу с них со всех заживо содрать будет мало!
Граний замолчал, будто выпустив разом из легких весь воздух. Устало промерцал:
— Пусть ублюдок этой рыжей суки на глаза мне не попадается.
— Не попадется, — заверил Авий вслух, потому что Граний уже отвернулся. И вздохнул — слишком у многих мальчишка путается под ногами, но не запрешь же в комнате такого шустрого детеныша. Надо придумать, чем бы его занять…
Хонорат проснулась снова уже настоящим утром — когда в их землянку затек ручеек талой снеговой воды. Девочка быстро вскочила. Она и так чувствовала себя ужасно неопрятной, и перепачкаться в жидкой грязи ей совсем не хотелось. Зибур завозился и заныл, не желая просыпаться. Мать уже встала и ушла куда-то — Хонорат с тоской подумала, что до завтрака еще очень далеко. Было светло, но сыро и холодно, а еду приносили только поздним утром, по подсохшим тропинкам. Тогда же можно будет и искупаться в озере, если, конечно, крылатые господа не заставят ее выполнять какую-либо работу.