Вмешательство Шолохова в органично написанный, единый по замыслу, используемым художественным средствам и идейной направленности текст носит чисто идеологический характер и имеет целью перекрасить героев чуждой ему по внутреннему пафосу, по духу книги. Приезд станичников в Новочеркасск за командирами для руководства их восстанием также прямо противоположен шолоховской идее о неприязни повстанцев (и Григория в их числе) к «кадетам» и к «генералам», опровергает ее.
Приведем еще один документ — донесение сотника П.Г.Богатырева о положении в районе восстания, куда он, первый из представителей Донской армии, прилетел на самолете в апреле 1918 г.:
«Председателю окружного Круга Верхне-Донского округа. Х[утор] Сингин, 28 апреля, 13ч. 50 мин. Доношу господам членам Войскового Круга, что восстание есть. Восстали станицы Казанская, Мигулинская, Вешенская, Еланская, Слащевская, Букановская, часть Усть-Хоперской, Боковской, Каргинской и слобода Березняги.
Численный состав восставших до 25000 человек. Ощущается недостаток в командном составе, снарядах, патронах, полное отсутствие денежных знаков, табаку, спичек.
Дух восставших хорош. Очень сильное тяготение к Донской армии на предмет соединения... Восстание произошло на почве экономической, а в особенности террора...»[66]
Другое свидетельство — показания перебежчиков из Сердобского полка, направленного на подавление восстания:
«...приказано... 3 марта... по прибытии в ст.Слащевскую перейти в ст.Букановскую, где был сконцентрирован весь карательный отряд 9-й армии... Мы получили задание переправиться на правую сторону Дона, двигаясь по этой стороне вплоть до станицы Мигулинской сжигать все восставшие хутора, всех же казаков от 18-летнего возраста расстреливать. А в тех местах, где восстания не было, всех казаков некоммунистов под конвоем отправлять в ст.Михайловскую, откуда они должны были быть отправлены в Петроградскую губернию в концентрационные лагери на всю жизнь, все же их имущество подлежит конфискации...»[67]
Жестокое и безжалостное отношение к населению казачьих районов, которое рисует нам свидетельство красноармейцев, соответствует общей картине событий в «Тихом Доне». На его страницах практически нет эпизодов, где красноармейцы вели бы себя лояльно по отношению к казачьему населению занятых районов. «Тихий Дон» написан в целом с позиций враждебного отношения к Красной армии как к армии поработителей. Именно по этой причине Шолохову так и не удалось коренным образом изменить первоначальный замысел. А его грубые вмешательства в основной текст слишком выделяются фальшивостью тона и надуманностью деталей.
«Ветка сирени»
Шолохов неоднократно стремится подчеркнуть враждебное отношение повстанцев и особенно Григория Мелехова, главного героя повествования, к генералам и «кадетам», то есть фактически к своим освободителям, пришедшим в составе Донской армии. Все эти попытки выглядят клеветой на казаков, когда мы сравниваем шолоховские строки, например, с воспоминаниями Кудинова о незабываемой минуте соединения повстанцев с прорвавшейся ударной группой Донской армии:
«В то время, когда неведомые пушки [группы Секретева под ст. Казанской] громили красные ряды, из главного штаба армии восставших была передана весть по всем дивизиям о соединении с конницей генерала Секретева. Передать впечатление той радости, которая охватила армию восставших, я не берусь. Я... помню только одно, что в штабе звон телефона не прекращался; трубка мною из рук не выпускалась; все вызывали командующего, и на вопрос: «Говорит командующий, что угодно?», но вместо какого-либо ответа слышалось бесконечное «ура» множества голосов...
Генерал Секретев в стан. Вешенской был встречен почетным караулом из седых стариков...
При вступлении частей армии восставших в Усть-Медведицкую, все и все смеялось и плакало от радости».[68]
Первые достоверные сведения о восставших Войсковому кругу в Новочеркасск были доставлены летчиками, летавшими в район восстания. Поручик Веселовский, одним из первых попавший в Вешенскую, докладывал Войсковому кругу 8 [21] мая 1919 года:
«— С чувством тревоги опускались мы недалеко от станицы (Вешенской). Но вскоре тревога рассеялась. Нас окружили женщины и дети, поднявшие ужасный рев, рассказывая о всех ужасах и насилиях «Коммунии». Но в этих слезах искрилась счастливая надежда на нашу помощь. Трудно передать картину встречи.
Торжественный колокольный звон, радостный и бодрящий, впервые огласил мертвые до того улицы станицы. Весь путь нашего следования был усыпан цветами. Кругом раздавались здравицы Войсковому Кругу, отцу-Атаману и Войску. Был отслужен благодарственный молебен...
Больные и раненые просили передать, что восстали они сами без офицеров и благодарили за присланный табак...»
Летчик оглашает далее приветственные телеграммы из станиц Казанской и Мигулинской, в которых называют их весенними ласточками, принесшими с собой надежду на жизнь...
«Был бы табак, — говорят казаки, — а снаряды и оружие добудем».
«Теперь же разрешите передать вам (обращается к председателю Круга) цветы, присланные вам вешенцами». Летчик, при гробовом молчании, развертывает газетную бумагу и вынимает несколько увядших веток сирени — эмблему надежды. Буря аплодисментов огласила залу. Многие смущенно, виновато улыбаясь, подносили платки к глазам. Многие плакали навзрыд.
С видимым волнением и слезами на глазах В.А.Харламов (председатель Круга) бережно принимает цветы...»[69]
Какие же черствость и равнодушие к казачеству должен был нести в себе Шолохов, чтобы одно из самых ярких, радостных событий в судьбе казаков — братскую помощь Донской армии и ее соединение с повстанцами — так показать в «Тихом Доне»: с самогонкой, фанаберией генералов, дикой пьянкой. Ни одного теплого слова не нашел Шолохов для освободителей.
И насколько противоположны эти лживые, фальсифицированные эпизоды общему духу «Тихого Дона» с его вниманием к мельчайшим деталям казачьей жизни и точным воспроизведением ее колорита! Насколько несовместимы они по внутреннему пафосу, душевным переживаниям, например, с чувствами бурной радости и счастья освобождения, которые читатель встречает у полюбившихся героев буквально на соседних страницах:
«— Натальюшка! Родимая моя! Наши едут!.. — плача навзрыд, причитала выскочившая из кухни Ильинична...
[Пантелей Прокофьевич], спеша и прихрамывая, вошел на родное подворье — побледнел, упал на колени, широко перекрестился и, поклонившись на восток, долго не поднимал от горячей выжженной земли свою седую голову».
VI. Проблема «соавтора» в романе «Тихий Дон»
Наше текстологическое исследование подошло к определенному логическому рубежу. Хотя возможности дальнейшего изучения текста далеко не исчерпаны и привлечение специалистов филологов, лингвистов, этнографов, психологов безусловно может еще больше углубить наши представления о нем. Для решения поставленных вопросов материала накоплено достаточно.
66
Цитируется по А.В.Венкову, указ. соч., с.152; впервые: «Донские ведомости», 30 апреля (13 мая) 1919г.