Таким образом, необходимость личного бога вытекает для Гейне из этого материального краха его собственной "божественности". "Я просто бедный человек, который, сверх того, еще не совсем здоров и даже очень болен. В этом состоящий для меня является истинным благодеянием то, что в небе есть некто, перед кем я могу постоянно изливаться в бесконечных жалобах на свои страдания, в особенности после полуночи, когда Матильда предается отдыху, в чем она часто сильно нуждается. Слава богу, в эти часы я не один, и могу, не стесняясь, молиться и хныкать, сколько угодно, и могy изливать душу перед всевышним, и поверять ему многое такое, что мы обыкновенно не говорим даже собственной жене".
Еще откровеннее и циничнее высказывался Гейне в некоторых разговорах. Так, в одном paзговоpe с Адольфом Штаром и Фанни Левашъд он сказал: "Но я тоже имею свою веру. Не думайте только, что я человек без религии. Опиум — это тоже религия. Когда мои ужасно болящие раны слегка посыпают этим серым порошком и тотчас же вслед за этим боль стихает, то как же в таком случае не говорить, что здесь действует та же целительная сила, которая имеется и в религии? Между опиумом и религией больше сходства, чем это представляет себе большинство людей… Когда я не могу больше выносить своих страданий, я принимаю морфий; когда я не могу поразить насмерть своих врагов, я отдаю их на волю божию; когда я не могу больше улаживать своих дел, я передаю их господу богу-и только, — прибавил он, улыбаясь, после небольшой паузы, — ; только свои денежные дела я все еще предпочитаю устраивать сам".
В разговоре с Альфредом Мейшером Гейне заметил, что если бы он мог подняться на костылях, то пошел бы в церковь. В ответ на изумление Мейонера, он воскликнул: "Нет! нет, конечно! В церковь! И куда же иначе итти на костылях? Конечно, если б я мог выйти без костылей, то я предпочел бы гулять по смеющимся бульварам и веселился бы на балу Мабиль".
Мы видим, что гейневское "обращение" не слишком серьезно. Молитвы, с которыми он обращается к своему вновь обретенному богу, носят далеко не религиозный характер:
Нет, лучше на земле, о боже, Позволь мне продолжать мой путь; Лишь возврати здоровье телу, Да и о деньгах не забудь. Здоровье, боже, дай и денег, — Мое желанье таково, — И дай побольше дней счастливых Вдвоем с женою в status quo. Или в другом стихотворении, более серьезном, более обвиняющем, более ироническом: О судьба! Позволь мне сделать Замечание одно: Так, как ты, распоряжаться Нелогично и смешно. Ну, возможно ли в поэта Дух веселости вселить И потом его внезапно Всей веселости лишить? Я смеяться разучился, Я печален, как мертвец, И в католика, пожалуй, Обращусь я, наконец. И тогда завою громко, Как чистейший пиэтист: Miserere, погибает Самый лучший юморист.Гейне отдает себе ясный отчет в том, что религия не есть для него нечто серьезное из области мировоззрения, а является только анестезирующим средством против страданий, опиумом против нарастающего мрачного отчаяния. Но из того, что этот опиум нельзя принимать за мировоззрение, из того, что Гейне никогда не принимал его действительно всерьез, отнюдь ее следует, что само это отчаяние не было серьезным, глубоким и искренним. Оно относилось не только к личной судьбе, но и к судьбе общечеловеческого развития. Глубокая ирония, ирония отчаяния скрыта в следующих славах поэта, обращенных к Мейснеру: "Я опять верю в личного бога! К этому мы приходим, когда мы больны, смертельно больны и разбиты! Не вменяйте мне это в преступление! Приемлет же немецкий народ в своей нужде прусского короля, почему же мние не принимать личного бога?" В другом разговоре с Мейснером Гейне прочел следующие стихи, называя их религиозными:
Брось свои иносказанья И гипотезы пустые! На проклятые вопросы Дай ответы нам прямые! Отчего под ношей крестной, Весь в крови, влачится правый? Отчего везде бесчестный Встречен почестью и славой? Кто виной? Иль силе правды На земле не все доступно? Иль она играет нами? Это подло и преступно! Так мы спрашиваем жадно Целый век, пока безмолвно Не забьют нам рта землею… Да ответ ли это, полно?