Алексей Елисеевич Крученых
К истории русского футуризма
Н. Гурьянова. Биография дичайшего*
– эти футуро-биографические строки из «Утиного гнездышка дурных слов» были написаны Крученых в самом начале 10-х гг. прошлого века. Дабы избежать недоразумений, сразу оговоримся: в отличие от большинства мемуарных изданий, эта книга не является попыткой «ретивой» мумификации поэта Крученых; хотелось бы, чтоб читатель прочел ее как «продолжение», которое давно уже «следует», как документированный контекст бытия поэта-заумника «в веках иных».
Крученых опубликовал свою первую поэму «Игра в аду» в соавторстве с Велимиром Хлебниковым в 1912 г. В 1930 г. вышли в свет два последних поэтических сборника Алексея Крученых «Ирониада» и «Рубиниада», изданных автором тиражом 150 и 130 экземпляров. После этого в творчестве «вождя заумцев» и вдохновителя русского футуризма, «острейшего полемиста и виртуоза эпатажных выступлений»1 наступил тот особый период, длившийся до конца жизни поэта, который Николай Харджиев, близкий друг Крученых, назвал «рукописным». (Из солидного поэтического наследия Крученых 1930-1960-х гг., требующего отдельного исследования и издания, было посмертно опубликовано лишь несколько стихотворений и стихотворных циклов.) Этот период был очень насыщенным, несмотря на сознательную «изоляцию» – «Крученых отошел в сторону, но не пропал», – вспоминал А. Шемшурин2. В его творчестве появляется новый «прибавочный элемент»: поэт в это время работает прежде всего как исследователь, историк и хранитель. В эти годы – помимо литературной деятельности, которую Крученых никогда не прекращал – он собирал, обогащал, обрабатывал и хранил огромный архив русского литературного и художественного авангарда. Создаваемая им в те годы коллекция уникальных рукотворных альбомов, посвященных самым разным темам и личностям – только часть его творческого наследия, и наряду с его воспоминаниями 1930-х и выступлениями 1940-60-х гг. воспринимаются как фрагмент «живой» истории и эволюции русского футуризма3.
Крученых задумал публикацию большой книги о футуризме чуть ли не сразу после появления юбилейной брошюры «15 лет русского футуризма», изданной в Москве в 1928 г. В следующем году работа над воспоминаниями уже была в разгаре, судя письму Крученых к А. Г. Островскому от 6 июня 1929 г.: «Я постараюсь не позже июня месяца прислать Вам некие воспоминания о футу<ризме>»4. Однако работа заняла у Крученых еще не менее трех лет – в окончательном варианте он довел текст своих воспоминаний до 1932 г.; тем не менее, он неоднократно возвращался к ним и продолжал переработку некоторых глав в своих поздних выступлениях и статьях, включенных в наш сборник.
Литературная ситуация конца 1920-х – начала 1930-х гг. располагала к воспоминаниям – после смерти Хлебникова и Маяковского стало ясно, что определенный этап в истории русской литературы завершен, безвозвратно ушел из реальности настоящего. В этой атмосфере «подведения итогов» к осмыслению прошлого обратились многие, особенно это касалось поэтов, принадлежавших в 1910-е гг. к новаторским течениям: в 1931 г. выходят «Охранная грамота» Пастернака и «Путь энтузиаста» Василия Каменского, тогда же в журналах публикуются отдельные главы из воспоминаний Бенедикта Лившица (позднее, в 1933 г., опубликованных отдельной книгой «Полутораглазый стрелец»). В Америке Бурлюк продолжает печатать в собственных изданиях отрывки из своих воспоминаний о футуризме и Маяковском (в 1929 г. он прислал рукопись «Фрагменты из воспоминаний футуриста» А. Г. Островскому в расчете на публикацию их в издательстве «Федерация»). Все эти произведения во многом были вдохновлены желанием отразить или воссоздать «внетекстовый контекст» литературы футуризма на протяжении нескольких десятилетий и в определенной степени сами являются фрагментами того исторического и литературного контекста, без которого «эстетический объект» творческого наследия поэта уже не может существовать. Кажется, что каждый из лидеров кубофутуристического движения решил предоставить современникам «собственную» версию русского футуризма, закрепить свое место в литературной школе (как это, к примеру, делал Бурлюк, будучи в Америке, более других футуристов рисковавший исчезнуть из русской среды, русского литературного контекста) или же объяснить собственное творчество через призму направления – в согласии или по контрасту с ним – как это произошло в «окарандашенных и огосиздашенных», по выражению Бурлюка5, воспоминаниях Каменского и Лившица.