Как подлинные новаторы, они не допускали возврата прошлого. Они стремились укрепить завоевания советской власти, они сразу пошли с ней «в ногу». Отсюда статья «К оружию» (см. ту же газету).
Подобные же идеи футуристы развивали в своей газете «Искусство Коммуны» (1918-19 гг.)9.
В 1922 г. была организована «Московская ассоциация футуристов» и, наконец, в 1923 г. – Леф, который вовсе не отрекался от футуризма, а во всем его заново отточенном вооружении двинулся в новые области литтворчества.
«Футуризм стал левым фронтом искусства… Мы дали первые вещи искусства Октябрьской эпохи» (см. декларацию Лефа в № 1).10
Но самое занятное то, что Пастернак, не найдя в те годы «согруппствующих», несколько неожиданно оказался в Лефе и благополучно сотрудничал там в течение нескольких лет.
Когда Пастернака клевало воронье из «Красной нови» тех нэповских дней, лефовцы изо всех сил защищали его (см. статьи Асеева и Маяковского)11. С 1919 г. футуристы проталкивали в ГИЗ книгу Пастернака, а Леф продолжал это дело в 1923 г.12
И в лефовский именно период Пастернак пишет «905 год» – свою первую соцпоэму.
Но, очевидно, благодаря своей крайней рассеянности, Пастернак все это уже основательно позабыл.
А жаль!
Позабыл, вероятно, Пастернак и самого Маяковского, его характер и лицо. Иначе чем же объяснить следующее:
<…> Пружиной его [Маяковского] беззастенчивости была дикая застенчивость, а под его притворной волей крылось феноменально-мнительное и склонное к беспричинной угрюмости безволие13.
В этой характеристике Маяковский как бы поставлен вверх ногами. По Пастернаку – Маяковский прямо какая-то безвольная, застенчивая, мнительная институтка!14
Действительно, бывали и у Маяковского моменты «слабости». И он подчас незадачливо влюблялся, надрывил и грустил, но чаще всего это было просто-напросто следствием чертовского творческого переутомления. Потому что Маяковский работал действительно без отдыха, зверски, как «леф».
Вот его собственный рассказ о днях и ночах во времена «Росты»:
Придя домой, рисовал опять, а в случае особой срочности клал под голову, ложась спать, полено вместо подушки с тем расчетом, что на полене особенно не заспишься и… вскочишь работать снова.
Что-то на кисейную смолянку не похоже!
Или возьмем свидетельство человека «со стороны». Вяч. Полонский, например, в своей книге «О Маяковском» так говорит о резко-волевом облике бунтаря-поэта:
И надо было обладать незаурядной душевной силой, фанатизмом упорства, необычайной верой в себя, чтобы, проходя сквозь строй издевательства, не сдать позиций, как то делали другие…
Всегда всего ему было мало16.
Но Пастернак, бывший участник Лефа17, не видит водительской роли и труда Маяковского, а особенно – работ последних лет.
Пастернак скидывает таким образом со счетов всю газетную и агитационную деятельность Маяковского. А именно она-то ведь и была новой, общедоступной и одновременно – высококвалифицированной работой (см. агитки изд. «Красной нови», плакаты и окна «Роста» в книге «Грозный смех» и др.).
Пастернак механически заносит в пассив также поэмы «Про это», «Хорошо», «Ленин» и помнит только «Во весь голос» – предсмертный крик Маяковского.
Все это можно объяснить тем, что, по мнению самого Пастернака, пятилетка – помеха поэзии:
А раз так – то Пастернак и не может понять поэтов, работающих и работавших на пятилетку, на коммунизм.
Впрочем, может быть, Пастернака увела в сторону от изображения подлинных фактов та образная и капризная манера, в которой написана «Охранная грамота»19.
Или это следствие своеобразной слабости поэтической памяти?
А что память Пастернаку изменяет, можно подтвердить его занятными описками. В своем стихотворении «Смерть поэта» (в книге «Второе рождение») Пастернак пишет: