Ну, скажут, это случайно. Берём его рассказы последних лет, напр<имер>, «Учитель словесности». Там две сестры. Старшая Варя (как и в «Вишнёвом саде») ей 23 года, она хороша собой, красивее Манюси, младшей сестры, говорила тоном классной дамы, называла себя старой девой. На свадьбе Манюси Варя бросила бокал, который со звоном покатился по полу: «Никто не может понять, – бормотала она, – никто, боже мой, никто не может понять». «Но все отлично понимали, – пишет в своём письме молодой муж Манюси, – что она старше своей сестры и всё ещё не замужем, время её уходит, быть может, даже и ушло». Из этого ясно, что в дореволюционное время для женщины 22 года не случайно<ы?>, и это не каприз Чехова; тогда по закону выходить замуж можно было в 16 лет, и понятно, что такой длительный срок (6 лет) уже делался для женщины драматическим. В наше время законы разрешают выходить замуж 18 лет; возможно, что сейчас роковой возраст увеличился на два года. К тому же обычно 24-х лет оканчивают высшее учебное заведение – это является тоже сроком для замужества.
Ну, вот ещё пример. В рассказе «Усадьба» – две сестры, Женя и Ираида 24-х и 22-х лет. Когда отец их оскорбил предполагаемого жениха, и тот недовольный уехал, дочери на другой день не хотели встречаться с ним: «Жаба, – вдруг послышалось по его адресу из соседней комнаты. Это был голос старшей дочери, негодующий, шипящий. – Жаба, жаба, – повторила как эхо младшая». Чехов, большой художник и к тому же врач, снова отмечает, что в дореволюционное время девушка в 22 года считалась старой девой. Отсюда драма. Совсем другое дело у мужчины. У Чехова есть рассказ «Студент». Он идёт в пасхальную ночь, хорошая погода, он чувствует себя молодым, здоровым, двадцатидвухлетним. И Маяковский, который не хотел признавать упадочного Чехова, случайно или нарочно, не знаю, писал в 1915 году:
Также в его трагедии, в списке действующих лиц написано: Вл. Маяковский – поэт 20–22 лет. Он даёт даже кратное 22 – т. е. 44. У Маяковского сказано: «А на крышах танцевали трубы, и каждая коленями выкидывала 44».47 Дальше, в стихотворении «Лежит сыт, как Сытин»: «пухлые губы бантиком сложены – 88».48 Тоже кратное.
Может быть, цифра 22 у Чехова случайна? А как же тогда вообще в литературе?! Я недавно читал «Обрыв» и там, когда Райский приехал в своё имение и пошёл в мезонин, он увидел Веру, уже взрослую: она стояла у окна, на вид ей было 22–23 года. Зачем такая точность? Потому что она одной ногой коснулась обрыва; ей уже 22 и она скользит. У К<нута> Гамсуна рассказ «Голос жизни» (или «Зов жизни»). Героиня принимает своего любовника после первой встречи с ним на улице, вечером, у себя в спальне, тогда как в другой комнате лежит ещё не похороненный труп её старого мужа. Было ей 22 года. Отсюда ее драматический поступок.
Если кто найдет эти мои замечания кабалистическими или даже мистическими, то я откажусь от такого толкования. Но пусть они не пугаются этого, нет. И пусть примут их хотя бы мнемонически.
Примерно в 1922-23 гг. я часто бывал в Водопьяном переулке у Маяковского и Бриков. Когда бывали гости, Маяковский просил: «Ну-ка прочтите что-нибудь», – потому что у меня были, так сказать, весёлые стихи, основанные на неологизмах, простых, понятных, доступных, и я назвал их «Рефлекс слова». Вы знаете, что если есть красная лампа и какой-нибудь предмет, то рефлекс будет на этом предмете тоже красный. Так и здесь, одно слово может рефлексировать на другое, если это слово идёт через всю вещь и является центральным. Я тогда читал главным образом стихи «Весна с угощением», «Зима» – это самое пронзительно крикливое. Я его читал в Политехническом на чистке поэтов, и был единственным, кто прошел чистку и Маяковского, и всей публики.49 Были случаи: публика одобряла, но не одобрял Маяковский, и наоборот. Меня же все приняли.