А. И. Кузьмин
К изучению поэтики батализма у Ломоносова
Господствующим направлением в русской литературе с 1730—1750 гг. становится классицизм. В идейной направленности писателей этой школы была борьба за национальную культуру и просвещение, стремление создать сильное национальное государство. Значительное место в искусстве классицизма занимало изображение войны, она считалась «высокой» темой и наиболее широкое изображение получила в героической поэме, оде и трагедии. Достижения поэтики классицизма широко использовались поэтами XIX в. и в какой-то степени сохранили свое значение для более позднего времени. Каковы поэтические особенности батализма у ведущего поэта классицизма М. В. Ломоносова — исследованию некоторых вопросов этой проблемы и посвящена данная работа.
Жанровые ограничения предписывали поэтам классицистам определенный комплекс образов, для изображения батальных сцен закреплялись установленные приемы.
Война — это всегда потрясение, всегда горе и несчастие для народа. В связи с этим для показа ее использовалась определенная система художественных образов. У Ломоносова война — «буря шумная»,[1] «зверско неспокойство» (8, 663). В оде 1742 г. Россия сравнивается с «сильным вихрем», а Швеция с гонимым из полей «прахом» (8, 87); в трагедии «Тамара и Селим» Мумет уподобляет татарские орды на Куликовом поле «буре шумной» (8, 302), Нарсим — «тучей бурной» называет уже не татар, а русских (8, 362); в поэме «Петр Великий» обступившие Шлиссельбург русские войска сравниваются поэтом с «тучей грозной» (8, 724). У земледельческого народа, жизнь которого зависела от природных условий, широкое распространение в поэзии получило изображение связей между природой и людьми. Для изображения войны или отдельной битвы Ломоносов широко использовал также образ огня, молнии, пожара. В оде 1742 г. на прибытие Елизаветы Петровны в Петербург война, начатая шведами, изображается как пожар, увиденный мирными жителями: «На нивах жатву оставляет || От мести устрашенный Фин, || И с гор, оцепенев, взирает || На дым, всходящий из долин, || На меч, на Готов обнаженный, || На пламень, в селах воспаленный: || Там ночью от пожара день, || Там днем в пыли ночная тень; || Багровый облак в небе рдеет, || Земля под ним в крови краснеет…» (8, 93). Иногда битва сравнивалась с извержением вулкана, с потоком горящей лавы. Это уподобление сражения огнедышащему вулкану пришло из западной литературы, оно имело старую традицию. Напомним оду Буало на взятие Намюра: «Et dans son sein infidèle || Par tout la terre y récèle || Un feu prêt à s’élancer, || Qui soudain perçant son gouffré, || Ouvre un sépulchre de soufré || A quiconque ose avancer».[2]
У Ломоносова: «Представь себе в пример стихий ужасный спор, || Как внутренность кипит воспламененных гор, || Дым, пепел и смола полдневну ясность кроют, || И выше облаков разжжены холмы воют. || В таком трясении, во пламени и реве || Стоит, отчаявшись противу Росса Швед…» (8, 723).
Эти образы битвы-непогоды, бури близки к батальным картинам в поэзии молодого Пушкина.[3] У Пушкина война перефразируется, как непогода («И ярость бранных непогод»; «Среди трудов и бранных непогод Являлася всех витязей славнее»). Поход Карла XII также сравнивается с бурей: «Он шел на древнюю Москву, || Взметая русские дружины, || Как вихорь гонит прах долины || И клонит пыльную траву»). У Пушкина война — огонь: «И раздувать холодный пепел брани», чесменское морское сражение, в огне которого погиб турецкий флот, уподобляется пожару («Вот, вот могучий вождь полунощного флага || Пред кем морей пожар и плавал и летал»). В виде извержения вулкана у Пушкина представляется не война вообще, но народное восстание («Тряслися грозно Пиринеи || Волкан Неаполя пылал»). В данном случае извержение вулкана в стихотворении может быть отнесено к реальному вулкану Везувию, который не прекращает своей деятельности и в наше время.[4]
Мы не будем касаться вопросов сопоставления батальной одической поэзии Ломоносова с изображением Полтавского боя у Пушкина. В литературоведении этому посвящено несколько работ.[5]
Исследователи уже указывали на то, что, будучи поэтом классицизма, Ломоносов не ограничивал свою поэтику рамками рационализма и старался воздействовать не только на разум, но и на эмоции читателей. Он писал о том, что человеческие страсти больше всего приходят в движение от живо представленных описаний и зрительно осязаемых картин. В описании войны в целом, и отдельного сражения в частности, он не ставил перед собой цели изобразить их конкретные черты. Главная задача состояла в том, чтобы создать глубоко эмоциональный образ, грандиозную картину стихии — бури, втянувшей в свой водоворот многих людей. Реальные события вплетались в ткань поэтического изображения и обостряли его воздействие.
1
2
«И в своей вероломной груди || Всюду таит земля || Огонь, готовый ринуться, || И внезапно прорываясь сквозь ее бездны, || Открывает гробницу страданий || Всякому, кто осмелится приблизиться» (Oevres de N. Boileau Despréaun. Aves des eclairaissemens historiques, par lui-même… A. Amsterdam, 1729, pp. 199—200).
3
«Дымится кровию земля, || И селы мирные и грады в мгле пылают, || И небо заревом оделося вокруг, || Леса дремучие бегущих укрывают, || И праздный в поле ржавит плуг» («Воспоминание о Царском селе»).
4
Очень часто для обозначения войны Пушкин использовал образ меча: меч — символ битвы, сражения, войны: «Рогдай, воитель смелый, || Мечом раздвинувший пределы»; «Ты браней меч извлек…»; «Оденов сын, Фингал, || Вел грозных на мечи, в кровавый пыл сражений», «Ты вел мечи на пир обильный».
5
См., например,: