Я встал на вахту, когда на океан уже опускалась ночь. Небо было ясным, с первыми звездами. Команда разошлась — матросы в кубрик, помощники в каюты,— только двое остались на палубе: я и второй помощник Стабб. Облокотившись на фальшборт, Стабб медленно курил дешевую сигару, а я держал штурвал, поглядывая на картушку, и размышлял обо всем, что случилось за эти дни. Выстраивая события в ряд, обнаружив во всем, что сопутствовало моему появлению на «Пекоде», присутствие скрытого смысла, некоей тайны, угадываемой в словах, поступках тех, кто встретился мне здесь, я был уверен, что промысел, в котором мне выпало участвовать, обычным не будет. Что стояло за этим? Преступление ли, прошлое или будущее, какой-то случай, известный команде, но тщательно скрываемый от посторонних, а может быть, просто добыча кашалотов в каких-то особых, опасных, запрещенных местах — воображение молодого человека рисовало самые красочные картины. И хотя ни одна из них не казалась мне достаточно реальной, я поспешил определить свою позицию в том, что происходило, и в том, что может произойти. Я думал о том, что понятие «преступление» неоднозначно. Если истинная цель нашего плавания не связана с угрозой чьей-либо жизни, достоинству, свободе — что ж, я буду даже рад почувствовать себя авантюристом, рад, что на берегу мои рассказы будут слушать потом разинув рот, как и сам я слушал еще недавно. Но если речь идет об убийстве и насилии — я должен стать на защиту тех, кому угрожает опасность, пусть мне придется в одиночку противостоять всей команде «Пеко- да». Так я четко определил, как мне надлежит поступать, и почувствовал облегчение. Уверенность вернулась ко мне, и подспудный страх, поселившийся в душе помимо моей воли, отступил, рассеялся. Я поднял глаза к небу и попросил Господа укрепить меня, если настанет тяжелая минута сомнения.
Вскоре мы вошли в промысловые воды, и теперь нам то и дело встречались другие китобойцы. Кто-то из них обрабатывал добытого кита, и на много миль вокруг распространялся запах горелого китового жира; некоторые только-только, как и мы, пришли сюда и рыскали по океану, ожидая сигнала из «вороньего гнезда», когда дозорный заметит на горизонте первую жертву; другие уже возвращались домой, обойдя едва не весь свет, и здесь, поблизости от дома, задержались наполнить спермацетом пять-шесть оставшихся пустыми бочек.
Но движение «Пекода» не было похоже на их деловитую суету — «Пекод» не рыскал подобно другим, а шел уверенно вперед, почти точно на юг, и каждый день вахтенные помощники, возвращаясь из капитанской каюты, командовали лишь незначительные поправки к курсу и ничего больше. Простояв у штурвала не одну _ вахту, я стал замечать, что всякий раз, стоит кому-нибудь из них спуститься вниз,,в лице у него появляется нечто такое, что невольно заставляло пробежать по моей спине волну мелкой дрожи, словно от холода. Я продолжал наблюдать: обратил внимание, что наш стюард никогда не относит в капитанскую каюту ни обедов, ни ужинов, и имел неосторожность спросить его об этом, но он посмотрел на меня как на зачумленного и старался с тех пор держаться от меня подальше. Самым же необъяснимым, не укладывающимся уже ни в какие догадки, было то, что на мачтах — в «вороньих гнездах» — не стояли наблюдатели. Неужели наше плавание вовсе не связано с добычей китов? Ведь первое дело для каждого капитана — лишь только корабль приходит туда, где есть возможность встретить кашалота, тут же, в любую погоду, в любое время суток, ставятся дозорные. Китобоец старается не пропустить ни одного кита, . ведь никто не знает, как сложится промысел в дальнейшем: вдруг кораблю совсем не суждено больше встретить левиафана — и такое, рассказывают, случалось. Бывало, что после трехлетних странствий китобойцы так и возвращались в Нантакет с пустым трюмом.-Но «вороньи гнезда» «Пекода» пустовали, а помощники все так же спускались вниз, так же возвращались на палубу и поправляли курс, будто все шло как положено. Между помощниками, гарпунщиками, матросами, обращая на нас внимания не больше, чем на гипсовые статуи вокруг нантакетской церкви, перемещался безучастный ко всему Федалла. За время нашего плавания я ни разу не видел, чтобы он чем-нибудь был занят; его любимое место было на полубаке: он стоял там, прислонившись к мачте, и не отрываясь смотрел в океан перед собой. Казалась, его задача и заключалась в неподвижности или безучастном перемещении между нами. Теперь я знаю: то, что Федалла был с нами на «Пекоде»,— это очень важно, может быть, именно здесь и лежит ключ к ответу на вопрос, который только и занимает сейчас мои мысли. Но постигнуть истинный смысл этого знака — темнокожего беззубого знака,— нет, Не могу.