Новый вал обрушился на меня, сразу же за ним другой, а когда я пришел в себя и обрел способность видеть — не поверил глазам: паруса, которые матросы только что пытались убрать, теперь вновь закреплялись. Были сняты только добавочные, все главные оставались на своих местах, надувшись куполом под ураганным ветром. Это было самоубийство. Мелькнула мысль: это сумасшедший, сумасшедший командует нами. Ударил новый порыв, и я, решив, что «Пекод» сейчас неминуемо перевернется, приготовился к смерти и начал, запинаясь, читать короткую молитву. Но произошло чудо — корабль устоял. С ужасающей скоростью китобоец несся по ревущему, дыбящемуся водяными скалами океану, обгоняя волны, готовые в любую минуту начисто снести все с его палубы. Это было движение на грани гибели, ветер так кренил корабль, что я каждую минуту ждал: вот-вот — и «Пекод» ляжет на воду. И все же китобоец всякий раз как-то выравнивался, выкарабкивался из волны и летел дальше, то взбираясь на валы, то проваливаясь в пучину, почти скрываясь под водой, и тогда по обоим его бортам вырастали черные водяные стены. С палубы казалось, что они поднимаются до самого неба.
Первым погиб Фласк. Остаток дня и всю ночь вся команда провела на палубе, противопоставив свои жалкие силы великой мощи океана. Когда же наступило утро, ветер достиг неописуемой силы. С оглушительным треском разорвался грот-марсель. В это мгновение мне показалось, что Бог не совсем оставил нас: единственный шанс на спасение виделся мне в том, чтобы отпустить в море по ветру все поставленные паруса и отдаться на волю волн. Это теперь я понимаю, что в решении оставить на мачтах всю оснастку тоже была своя мудрость. Но это была мудрость сумасшедшего — только сумасшедший мог бы отважиться на это. «Пекод» обгонял огромные волны, и именно это, несомненно, не дало ему превратиться в щепки под ударом какой-нибудь из них, но ни одному моряку в здравом рассудке подобное не пришло бы на ум. Разорванный парус бился на мачте равномерно и безнадежно. И тут сорвался фок-рей. Упав на палубу, он убил, а может быть, только оглушил Фласка. Мы бросились к нему, но накрывшая «Пекод» волна не дала нам приблизиться, а когда вода схлынула, на палубе его уже не было.
Другим концом рей висел на такелаже, и полотно паруса металось по палубе от борта к борту. Двое матросов и гарпунщик пытались совладать с ним, долго угадывали его движение, чтобы приблизиться, но в какой-то момент ветер резко, сменил направление, парус хлопнул, и я даже не заметил, как они были сброшены в пучину. Все это происходило очень быстро, так быстро, что я не успевал осознать происходящее, не успевал почувствовать ни страха, ни холода неминуемой гибели.
Корабль, лишившись двух парусов, потерял скорость, и гигантские валы настигли его. Это был ад. Лишь только палуба показывалась из воды, как снова тысячи тонн обрушивались сверху, угрожая раздавить, разнести китобоец. Мне думается, что в эти первые секунды погибло не меньше половины команды — все, кто не успел хоть за что-нибудь схватиться, удержаться. Мне не суждено было больше увидеть ни Стабба, ни двух темнокожих гарпунщиков.
Меня, оказавшегося, когда пришел первый вал, беспомощным и беззащитным, вода подхватила, ударила обо что-то, и потащила туда, к гибельному краю. В моей памяти в то время, когда я уж» чувствовал, что воздух в груди кончается, а отчаянные попытки за что-нибудь уцепиться, задержать это движение, ни к чему не приводят, вдруг всплыло: «И рассеет его, и подвергнет одной участи с лицемерами, там будет плач и скрежет зубов». Но провидение вновь не позволило мне сгинуть: в самый последний момент, когда все мое тело и ослабевший разум предчувствовали уже последнее предуготованное мне падение, й руку мне попался канат, часть оборванного такелажа. Я судорожно сжал кисть, чувствуя, как вода заливает мне легкие, из последних сил попытался подтянуться подальше от борта, но канат начал разматываться. Оказаться сейчас в волнах с веревкой в руках или без нее — исход один, и конец мой был решен. Но тут напор воды стал ослабевать, и вскоре я уже смог глотнуть воздуху. Волна уходила. Это уже запоздавшие ее щупальца тянулись, уходя с палубы, растекались в разных направлениях. И меня не унесло за борт, а откинуло прямо к двери, к лестнице в трюм, в кубрик. Я поднял голову и увидел «Пекод», выбирающийся из волны, как всплывающий левиафан, кое-где людей, тех немногих, видимо, кто был еще жив: кто на палубе, кто на мачтах, они цеплялись за канаты, за выломанные доски, за все, за что можно было схватиться.
В моем мозгу возникла ясная мысль: я опять беззащитен, следующая волна принесет с собой мою смерть. «Спасайся, спасайся!»— все закричало внутри, и, видя уже новую водяную гору, нависшую над кораблем, я рванул дверь на себя, втиснулся внутрь, привалился к двери спиной и закинул скобу. Новый удар потряс «Пекод», и я кубарем полетел вниз, разбив лицо о ступени. Было темно, я ничего не видел, но был уверен — здесь никого не может быть, в шторм никто не спускается внутрь корабля; если судно гибнет, у тех, кто на Палубе, есть, пусть призрачная, надежда спастись: уцепиться за обломок, удержаться на воде, надеясь на подмогу,— находящиеся же в трюме обречены. Не следовало и мне тут оставаться, нужно было выбираться наверх, но я решил дать себе несколько минут отдыха. И здесь, где было тепло и сухо, на меня навалилась усталость. После полутора суток борьбы за существование, расслабившись лишь на несколько мгновений, я не смог уже двинуть ни рукой, ни ногой и хотя убеждал себя, что нужно перемочь слабость, подняться на палубу, к воде и ветру, но уже все глубже и глубже погружался в черное пространство сна, сродного с беспамятством.