Да, ты не знаешь про него
Почти что ничего,
Ни слов его, ни дел его,
Ни верности его.
Но он, он знает о тебе
Всех больше и верней,
Чем стать могла в моей судьбе
И чем ты стала в ней.
Всех мук и ревностей моих
Лишь он свидетель был,
И, правду говоря, за них
Тебя он не любил.
(Т. 1, стр. 108)
Не связано ли это с тем, что так мучительна любовь, которая тревожит героев Симонова? Она редко бывает чувством неизменным, постоянным. Лирический герой трепетно следит за нюансами нежности у любимой женщины, с беспощадной трезвостью улавливает приметы ее охлаждения («Летаргия», поэма «Пять страниц» и др.),— и все-таки не клянет, но благословляет эту мучительную, напряженную, «грешную» любовь.
Эту земную любовь Симонов берет под защиту, противопоставляет «праведной», «безгрешной», но «скучной» любви:
…Я не прощусь с опасностью земною,
Чтоб в мирном небе зябнуть, как они,
Стань лучше ты падучею звездою,
Ко мне на землю руки протяни.
На небе любят женщину от скуки
И отпускают с миром, не скорбя…
Ты упадешь ко мне в земные руки,
Я не звезда. Я удержу тебя.
(т. 1, стр. 143)
Лирические стихи Симонова подкупали читателя не оригинальностью формы, не деталями, воссоздающими душевное состояние человека, но выражением чувств, близких разным и многим людям. Правда, как правило, женщина оставалась только источником «мук и ревностей» мужчины. Поэтому лирика Симонова вызывала нарекания и упреки в «камерности».
Тем не менее, постоянная «неустроенность» любви, мольба о верности и всеохваченность, всепоглощенность человека чувством придавала стихотворениям Симонова своеобразную интонацию душевной боли и напряженности, спаянной с мужественным их преодолением. Именно этим эмоциональным тоном и привлекала читателей лирика Симонова, в этом заключалась основа ее успеха.
Особенность подхода Симонова к изображению характера человека таила в себе скрытые опасности. «Упрям, драчлив и смел» был Сергей Луконин («Парень из нашего города»), «отродясь заводилой» был Сафонов («Русские люди»), «хорошим парнем», со «взлетами и падениями», с мечтами «от памятника до пожарника» помнил Артемьева друг детских лет Климович («Товарищи по оружию»), и даже Левашов, один из героев поздних повестей Симонова («Левашов») нес на себе печать этой дерзкой удали. Облик героев менялся: Левашов был уже не похож на Сергея Луконина, и все-таки часто казалось, что это один и тот же характер — сильный, мужественный герой, душевный мир которого и сегодня волнует Симонова.
Но послевоенные романы и повести («Живые и мертвые», повести «Из записок Лопатина», роман «Солдатами не рождаются») убеждают в том, что в художественном мышлении автора произошли существенные сдвиги. Если раньше основной формой психологизма в его произведениях были контраст и альтернатива, то переживания послевоенных лет сильно углубили, усложнили психологическую структуру сознания симоновского анализа в творчестве писателя.
Уже готовя к постановке написанную в конце войны пьесу «Под каштанами Праги», Симонов настаивал на том, чтобы актеры не играли Машу только как «простую советскую девушку» [11], но оттеняли бы обаяние ее человечности. Обращаясь в эти же годы к актерам, которые должны были ставить «Русский вопрос», Симонов предлагал им не изображать «американцев во что бы то ни стало» [12], а представить себе ту обстановку, в которой живут его герои, их отношения, круг их мыслей. Созданные писателем характеры и здесь, казалось бы, очерчены эскизно, контурно. Но уже с большей силой звучит то, что определяет направление внимания Симонова и сегодня, — поиски художественных решений, в которых публицистическое изображение характеров более органично сливалось бы с их психологической индивидуализацией. В том же «Русском вопросе» рядом с Гарри Смитом, очерченным рельефно и графически четко, возникает характер более сложный — Боб Мэрфи, в котором душевная неустроенность, смятение чувств и тихое отчаяние естественнее, чем у Гарри Смита, вытекают из общей социальной безнадежности. Четкая графичность рисунка, если не исчезает, то становится незаметней, как бы отступая на второй план.
Лирическая атмосфера произведения играет все большую роль, и тональность ее меняется с изменением «шкалы чувств» главного героя: она романтична в «Парне из нашего города», гневна и наступательна в «Русском вопросе», мужественна и сдержанна в повести «Дни и ночи», горестна и сурова в романе «Живые и мертвые». Вышедшая в годы войны, тысячи раз сыгранная фронтовыми театрами и кружками, героическая и призывающая к мщению пьеса «Русские люди» была в то же время удивительно лирична. О ее «особой поэтичности» писал Вл. И. Немирович-Данченко и она создается не только настроением Вали, вспоминающей о березках которые росли у них в Ново-Николаевке и были для нее олицетворением Родины, и не только «несвоевременными» мечтами Шуры о большой любви, а главным образом тональностью, связанной с центральной фигурой пьесы — командиром Сафоновым. Внешняя огрубленность, боязнь показаться сентиментальным, личина суровости, которая, очевидно, считается и героем, и автором неотъемлемым атрибутом мужчины-солдата, контрастирует с душевной мягкостью простого парня, возглавившего борьбу попавших в окружение людей. «Ну, что ты хочешь, колокольчик ты мой степной? Чего ты хочешь? Что сделать мне для тебя?» — говорит он Вале в черную ночь, в момент переправы ее через Лиман к немцам. Любовь его немногословна, но во всей пьесе ощутима романтика скрытых чувств, создающая ее поэтический подтекст.