Белен выслушал хазарина с довольным видом, не то, что тогда, в караван-сарае.
— Не знаю, что и сказать, бей! — усмехнулся он, прищурив завидущий глаз. — За время пути наша роза еще пышнее расцвела, да и от садовников, алчущих ее получить, отбоя нет. Выкуп, который ты хочешь дать — хорош, да только были предложения и повыгодней. Вот если бы ты утроил или, хотя бы, удвоил сумму… Сам подумай! Сестра у меня теперь единственная родня. Думаешь, легко с ней расставаться будет?
Хотя от подобной наглости стоило бы потерять дар речи, хазарин вида не подал.
— Слышу слова не мальчика, но мужа, — ухмыльнулся он. — Понимаю, боярин, теперь тебе принадлежит не только отцова доля, но и вся казна. Да и сестру дорогим выкупом почтить хочешь. Сумма, которую ты просишь — велика, но я подумаю над твоими условиями!
Хотя Тороп, как и прочие новгородские ватажники, во время разговора усердно делал вид, будто занимается скорами и бочками меда, стараясь не упустить ни слова из речи Белена и хазарина, он успел заметить, что вблизи подворья все это время крутится какой-то попрошайка в чудовищных немытых лохмотьях, согнутый, как рыболовный крючок. Опираясь на внушительных размеров костыль, он, то по-птичьи боком подбирался к избе, сильно прихрамывая и кособочась, то отскакивал прочь, словно обжегшись, проявляя при этом изрядную для немощного калеки прыть.
Мерянин раздумывал, как бы незаметно от жадобы Белена передать бедолаге прибереженный с обеда кусочек, батюшки Щура ради, однако незнакомец пришел не за тем. Улучив момент, когда на его никто, кроме мерянина, не видел, попрошайка неожиданно разогнулся и умелой рукой ловко послал прямо в окно боярышни обернутый красной тряпицей камень. Тороп хотел было кинуться к нему: уж больно знакомой показалась ему покрытая шрамами, загорелая, жилистая рука, но бродяги уже и след простыл.
Вскоре после того (Булан бей едва успел уйти) из своей коморки показалась Мурава. Девица была убрана нарядно, но строго. Так она обычно одевалась, ежели за какой надобностью в город шла.
— Куда это ты собралась, сестра? — строго глянул на нее Белен.
— В храм, — спокойно отозвалась боярышня. — Слышал, к вечерне прозвонили.
Нахмурился, точно угрюмый сыч, Белен, но возразить не посмел.
В прежние времена, когда Итиль и Царьград дружили и поддерживали друг друга в борьбе против арабов, христианская община хазарской столицы была многочисленна. Составляли ее не только купцы-ромеи, но и разноязыкие выходцы из империи и других стран, осевшие в Итиле и обретшие в хазарской земле новую родину.
В последние годы, однако, разногласия между державами, а также имевшие место и мнимые ущемления прав хазарских и иудейских купцов в ромейских торговых городах, послужили поводом для начала гонений на христиан, итогом которых стали не только казни нескольких десятков членов христианской общины, но и разрушение одной из церквей. Не чувствуя себя более в безопасности, приверженцы христианской веры продавали за бесценок имущество и уезжали. Оставшиеся же, наиболее стойкие, или те, кому некуда было идти, смотрели с надеждой не на ослабленный постоянными войнами и шаткостью императорской власти Царьград, а в сторону недавно окрепшей Русси.
Хотя Тороп, живя в Новгороде, вместе со своей молодой хозяйкой довольно часто бывал в храме отца Леонида, скромная бревенчатая хоромина, построенная на пожертвования прихожан, ни в какое сравнение не шла с величественной постройкой ромейских мастеров, являвшейся уменьшенной копией святой Софии и других базилик. И хотя церковная ограда, врата и часть северной стены хранили на себе разрушительные следы волнений, а на ликах мучеников и святых появились новые шрамы, по словам прихожан, по праздникам мироточащие, базилика Святителя Николая продолжала держаться, как осажденная крепость и как последний оплот.
Мерянин с некоторой робостью вступил под гулкие своды ромейского храма. Уж слишком суровую кротость и непреклонное смирение излучали окруженные золотым сиянием светлые лики земных соратников Бога и его бесплотных крылатых вестников, а сплоченные в стройный хор голоса людей, обращенные в молитвенном пении к Небесам, звучали такой непоколебимой уверенностью в истинности своей веры. Потом, однако, свет лампад и свечей, запах благовонного ладана и исполненное доброты лицо священника, отца Артемия, уроженца далекой Антиохи, успокоили его, и он стал с интересом прислушиваться, пытаясь уловить знакомые звуки и слова.
Увлеченный службой, Тороп почти не разглядывал прихожан, мимолетом улавливая и не оставляя в памяти фигуры и лица. Тем удивительнее было видение, которое посетило его, когда, поглощенный новыми впечатлениями, он, не то задумался, не то задремал. У иконы Святого Герогия стоял наставник. Пламя свечей золотило короткие, жесткие кудри, отражалось в знакомых переливчато-самоцветных глазах. Мерянин непроизвольно позвал на помощь батюшку Щура, и видение исчезло. Остался только лик святого воина на иконе, опаленный огнем, но по-прежнему нетленный.
По окончании службы Мурава подошла к священнику с просьбой отслужить панихиду по Вышате Сытеничу, а также упомянуть во время завтрашней литургии имена близких и родных.
Отец Артемий, огненноглазый и горбоносый, носивший по обычаю своей земли на правой руке втравленное, как у Лютобора под кожу искусно выполненное изображение Креста Господня, долго и внимательно читал исписанный аккуратным почерком боярышни берестяной свиток.
— Я ждал тебя, дитя мое! — сказал он, наконец, одаривая девушку благословлением. — Я выполню все, о чем ты просишь, но знай, что об упокоении души твоего отца в моем храме молятся уже в течение восьми дней, и будут молиться еще год. Так пожелал твой крестовый брат.
Видя, что Мурава хочет, да не может что-то спросить или сказать, он ласково, по-отечески улыбнулся:
— Не удивляйся! Анастасий, внук отца Феофана из Ираклиона — мой большой друг, и я рад был узнать, что он пребывает в добром здравии. Видишь ли, — продолжал он, — я сам не чужд искусства врачевания. Если ты уделишь немного внимания и осмотришь мой скромный сад, ты найдешь там немало растений, пригодных для этой цели. В семье твоего брата все были замечательными целителями, и я почерпнул из общения с этими людьми немало нового в период ученичества в Царьграде и позже, когда служил вторым священником в базилике святой Екатерины на Крите. Я готов тебе об этом поведать, однако для начала ответь мне на один вопрос: кем приходятся тебе Ксения, Димитрий и Феофан, об упокоении душ которых ты просишь меня помолиться?
Мурава объяснила.
Отец Артемий внимательно выслушал ее, загадочно посмотрел и сказал:
— Если ты не уверена, что твоего брата нет среди живых, может быть лучше все же помолиться о его здравии?
***
Когда новгородцы покинули гостеприимное подворье, возле церкви было уже совсем безлюдно, только в тени стены на земле дремал какой-то печенег или огуз, одетый в войлочный халат с простым кожаным поясом и изрядно потрепанную, надвинутую на самые глаза шапку. Возле него спал, свернувшись калачиком, какой-то зверь.
Новгородцы, обсуждавшие знакомство со священником, не обратили на чужака внимания: мало ли в Итиле бродяг, и хотели пройти мимо. Однако Мурава неожиданно остановилась и порывисто шагнула в его сторону. Человек, который, как оказалось, вовсе не спал, поднялся, снимая шапку, и из груди всех новгородцев вырвался радостный возглас:
— Лютобор!!!
— А я, было, подумала, что в церкви мне мерещится! — краснея, призналась Мурава, и Тороп понял, что переливчатые глаза видел не только он.
— Твой крестовый брат передал мне письмо к отцу Артемию, — пояснил русс, — и тот, обрадованный добрыми вестями о старом друге, которого числил погибшим, предложил мне остаться на подворье. Я решил принять это гостеприимное приглашение. В здешних караван-сараях, конечно, тоже можно найти все необходимое, но там слишком много любопытных глаз. К тому же, отец Артемий терпимо относится к людям вроде меня, впрочем, это может потому, что у него самого все руки в рисунках…