— Глупый! — рассмеялась Мурава, и Тороп подумал, что видит ее улыбку впервые за много дней. — Он же антиохиец! Они с благословления своего патриарха специально наносят на тело различные знамена в память о том, что совершили паломничество в Иеруссалим.
Тороп, как и прочие гридни, с щенячьим восторгом взиравший на обожаемого наставника, про себя все же подумал, что, говоря о причинах, побудивших отца Артемия оказать гостеприимство другу Анастасия из Ираклиона, Лютобор кое-что утаил. Хотя священник-антиохиец прикипел душой и к своему храму, и к налаженному быту подворья, и к годами взращенной пастве, он, тем не менее, не мог не радеть за интересы империи и неотделимой от нее церкви. Сегодня эти интересы совпадали с интересами Руси, были направлены против алчных хазарских владык и, в конечном счете, против усиления ислама у северных границ. Потому, приютить у себя на подворье человека русского князя, отца Аремия побуждали не только дружеские чувства, но и обязательства перед Родиной и верой.
Затем Лютобор спросил своих товарищей, как им живется-служится с новым вождем, и не обижает ли Белен оставшуюся на его попечении сестру. Улыбка на губах Муравы померкла, девушка замолчала, опустив голову. Зато новгородские парни заговорили все разом. Выложили все, без обиняков. И про Беленово самовольство, и про Булан беево сватовство. По мере рассказа лицо русса все больше и больше мрачнело, рука непроизвольно тянулась к мечу. Похоже, он в который раз пожалел, что тогда в лесу, поучая невежу боярского племянника, обошелся одной пятерней. Наконец, когда жалобы достигли предела, Лютобор не выдержал:
— А вы чего же молчите? Али вы не воины, али не дружина?
— А что мы можем? — развели руками парни.
— Да такого вождя взашей гнать надобно, а то и просто за борт!
— Да что ты говоришь?! — возвысил голос дядька Нежиловец. — Ты что, к бунту нас призываешь?! Белен Твердич, какой бы он ни был, родич Вышаты Сытенича и боярина Сытеня внук! К тому же, он пока Правды не нарушал.
— А сестру неволить за поганого хазарина — это по Правде? Благо за сироту в чужом граде и заступиться некому!
Дядька Нежиловец покачал понурой головой.
— Тут, конечно, правды немного будет. Но ведь у Белена с хазарином пока дальше слов дело не идет.
— И на том спасибо, — мрачно усмехнулся русс.
Он отстегнул от пояса знакомый новгородцам кинжал с навершием в виде головы барса (памятную вещицу ему вернул гость Мал) и протянул его Мураве.
— Если твой братец от слов начнет переходить к делам, пошли человека с этим к отцу Артемию. Даже если придется в одиночку перебить всю тьму эль арсиев, женой Булан бея тебе не быть!
*** Следующие дни Мурава, да и не только она, жила ожиданием службы в храме отца Артемия. Увидеться с Лютобором удавалось, правда, не всегда, а еще реже доводилось переговорить. Периодически в храм наведывался и Белен, да и у Лютобора имелись в граде дела, о которых новгородцы только догадывались. И потому, что встречи были кратки и редки, уже возможность увидеть в толпе у алтаря знакомый потертый халат или различить в полумраке блеск переливчатых глаз представлялось уже радостью, не говоря о том, чтобы услышать звук голоса или почувствовать пожатие твердой, уверенной и такой надежной руки.
От Торопа не укрылось, что русс, обычно сторонившийся христианских молитв и обрядов, стоя в храме отца Артемия, с интересом прислушивается к ходу службы и даже, кажется, повторяет слова уже знакомых песнопений и молитв. Неужто в его душе созрело решение, которого так ждала от него та, которую он любил?
Зато на подворье творилось такое, что хоть не возвращайся. Поганый Булан бей там едва не ночевал. Важно попивал мед, поигрывал с Беленом в нарды или кости да рядился с молодым боярином о размере выкупа за сестру.
Прочие гости с Руси, глядя на таких друзей, обходили новгородскую избу стороной, словно там поселилась холера или чума. Им-то самим в хазарском граде приходилось ох как не сладко. Даже Мал, мужик в этих делах тертый и тороватый, а и тот раскаивался, что за выгодой погнался.
Про корабль его, правда, никто не пытал: для степняков все ладьи, как для славян или руссов овцы, были все на одно лицо, различаясь лишь размером да цветом. Зато от мытарей всех чинов, царских слуг, да чади кагана купцы не ведали где и спасенья искать: таких поборов не припоминали даже мужи, ходившие в Итиль во времена бека Вениамина.
А тут еще по городу слух пронесся, будто в покои царя Иосифа тать проник и выкрал оттуда два очень важных свитка, едва не из Хорезма полученных (Тороп припоминал, как в тот вечер отец Артемий в перерывах между гласами шепнул Мураве, чтобы ныне его гостя не ждала). Тут уж хазары совсем озверели, хоть в град не выходи. Купцы даже с жалобой к царю обращались.
Понятно, что в такой обстановке дружба Белена с Булан беем выглядела для большинства земляков непонятной. А уж каково ее было выносить Мураве, и говорить не приходилось. Пуще всего опасалась девица, да и не только она, что в какой-нибудь из дней призовет ее братец к себе и, подражая предкам, сообщит, мол, радуйся, беспутная и благодари: мужа тебе богатого и достойного нашел. В том, что все именно к этому и идет, девица не сомневалась.
А тут еще новая беда. Пропал кинжал, Лютоборово подаренье. Пропал внезапно и необъяснимо, как может исчезнуть лишь вещь, тайно изъятая чьей-то алчной, недоброй рукой. Боярышня на всякий случай решила спросить у парней, не видел ли кто чего. Но те не сумели ей ничем помочь.
— Может ты его где обронила? — с надеждой поглядел на девушку дядька Нежиловец.
— Негде было ронять. Он все время на дне моего короба лежал.
— Может, на ладью вор прокрался? — предположил Тороп.
— Ну да, и сразу решил в снадобьях порыться, — хмыкнул Талец. — Это при том, что рядом и серебро, и красный товар лежали. Ясное дело, если то был вор, то он знал, что и где искать.
— Ума не приложу, кто мог о том рассказать, — закусила губу Мурава. — Нешто, Белен дошел до того, чтобы копаться в моем добре?
Торопу показалось, что при этих словах как-то странно поглядела на хозяйку Воавр.
— В любом случае, — сказал дядька Нежиловец, — надо об этой пропаже Лютобору сообщить. А то мало ли, в какие руки его вещь попадет!
Отправились немедля, благо в храме Святителя Николая прозвонили к заутрене. Белен, хоть и не одобрял излишнюю, по его мнению, набожность сестры, запретить ей в церковь ходить не решался. В этот раз он, правда, глянул особенно люто: Мурава, чай, надела убор с райскими птицами, тот самый, который ей Лютобор подарил.
В храме, однако, на этот раз ни утешения, ни успокоения получить не удалось. Отца Артемия на месте не оказалось, он отправился на другой конец града соборовать умирающего, а второй священник по поводу Муравиной пропажи ничего не знал и сумел припомнить только, что их беспокойный гость вчера вечером долго говорил о чем-то с отцом Артемием, а затем куда-то ушел. Хотя сама по себе эти новость людей, знакомых с Лютоборовой привычкой, испугать не могла: русс и в Булгаре исчезал и появлялся, когда заблагорассудится, спокойствия она новгородцам, конечно, не прибавила.
*** Обратный путь вышел длиннее, чем обычно. То ли они свернули не туда, то ли знакомая улица оказалась перегорожена, но кривая, окольная дорожка завела их в ту часть града, где продавали колодников-рабов.
Хотя у Торопа от посещения подобных мест еще в Булгаре начинали набухать рубцы на спине, хазарский невольничий рынок, как и его булгарского собрата, он знал довольно хорошо. Наведывался туда, пытаясь хоть что-то о родне разузнать. Без толку, конечно: если кто кого и видел, то попросту припомнить не мог: сколько их, безымянных, тут каждый день проходило. Зато людского горя насмотрелся — на десятерых хватит!
Здесь становилось понятно, отчего Булан бей и подобные ему так любили небезопасные, в общем, походы в земли вятичей, полян, степняков-печенегов, на какие деньги царь Иосиф содержит тьму эль арсиев и почему хазарский град так жалуют разноязыкие, промышляющие живым товаром купцы. На рынке рабов людей гуртовали, как скот, сгоняя сотнями и тысячами, чтобы продавать затем в войско Багдадского халифа, в гаремы Кордобы, на булгарские серебряные рудники и берберские галеры. И особенно била по сердцу та спокойная деловитость и неторопливость, с которой купцы осматривали товар и заключали сделки, словно речь шла не о человеческой жизни, а о кувшине меда или мере пшеницы.