Вот здесь русс стоял, с тревогой поджидая ту, которую любил и за судьбу которой имел все основания волноваться. Вот к этому стволу старой ивы отпрыгнул в кошачьем прыжке, когда понял, что путь к отступлению для него закрыт. Здесь он принял бой. Новгородцы знали, против десятка, или даже полутора десятков мечников, Лютобор мог держаться бесконечно долго. Он и держался, отражая удары и нападая, то прыгая вперед, то отступая к стволу спасительной ивы, не ведя счета ни ранам, ни убитым врагам. Судя по тому, как глубоко песок пропитался кровью, последних насчитывалось не менее полудюжины. Впрочем, там, где стоял русс, крови тоже хватало. Он почти проложил себе дорогу к спасению, но Булан бей скомандовал эль арсиям отбой, и их место заняли лучники…
Что произошло дальше, новгородцы узнать не смогли. Они видели только кровавый след на песке, там, где тащили тело…
День медленно угасал. Солнце неспешно погружалось в Итиль, изливая потоки меда и расплавленного золота на желтый от пыли, пропитанный зноем град. Пятна небесного янтаря, просвечивающие сквозь переплетение ивовых ветвей, напоминали солнечный мех пардуса или знакомые золотые кудри, которые, кто знает, доведется ли увидеть вновь.
Внезапно Торопу показалось, будто в зарослях ивняка желтеет что-то более вещественное и осязаемое, чем солнечные лучи. Ослепленный призрачной надеждой, не считающейся с доводами разума, он раздвинул податливые лозы и едва не застонал от сострадания, смешанного с разочарованием.
На подстилке из опавших листьев в укромном тайнике, образованном переплетением веток и корней, неестественно вывернув покалеченную заднюю лапу, весь в крови и песке лежал Малик. Из тела его торчало несколько стрел, а над правой лопаткой виднелся кинжал с навершием из янтаря. Видно тот, кто выбил его у наставника, им же ударил пытавшегося защитить хозяина зверя.
Хотя веки Малика были приоткрыты, Тороп не мог понять, жив ли он или нет. И в этот момент из глаз пардуса покатились слезы.
С помощью мечей и топоров парни расчистили путь к убежищу и осторожно переложили зверя на плащ. Когда Мурава провела рукой по золотистому загривку, Малик тихонько замурлыкал. Так кошки, если им плохо, пытаются утешиться и перебороть боль.
***
Всю ночь и весь следующий день боярышня провела возле Малика. Она заботилась о нем с такой нежностью, а зверь отвечал ей такой кротостью и таким почти человеческим пониманием, что Торопу временами хотелось думать, будто это наставник, спасаясь от обложивших его со всех сторон врагов, обернулся пардусом, а затем, ослабев от ран, на время забыл, как вернуть человеческий облик.
Да где там. Весь город гудел о том, что эль арсиям удалось захватить живьем лазутчика русса.
Отец Артемий, которому его служение позволяло приходить со словами увещевания и утешения к заключенным, побывал в крепости. Когда он вышел, его огненным кольцом, кольцом боли и надежды окружили новгородцы:
— Ну что там?!!!
Это был не вопрос, а единый в несколько десятков легких выдох.
— Все гораздо хуже, чем я предполагал, — устало отозвался священник. — Ваш друг пока жив, но хазары с ним ведут разговор с помощью заплечных дел мастеров. Вчера его вешали на дыбу, сегодня хотят попробовать железную жаровню. Если и она не заставит его заговорить, завтра его прибьют к деревянному коню…
Дядька Нежиловец и мужи из старшей дружины застонали в голос. Этот обычай существовал в степи издревле. Кочевые предки хазар человека, повинного в каком-либо особо тяжком преступлении, привязывали к конской спине, да и пускали животное в степь. Когда их потомки переселились в города, живого коня заменил деревянный, а волосяные жгуты да кожаные ремни — железные гвозди. Именно такую смерть двадцать лет назад на площади этого града принял боярин Тверд Сытенич и его люди.
Так и не присмиревший после плена Твердята обвел товарищей вопрошающим взглядом:
— Нужно что-то делать! — воскликнул он.
— Что делать-то? — мрачно развел руками дядька Нежиловец.
— Ну не знаю, охрану подкупить, в крепость проникнуть! Вытащить его как-нибудь оттуда надо, вот что!
— А помните того бея, чей мальчишка тонул в реке? — подал голос Талец. — Он тогда, кажется, свою помощь обещал.
— Не в таких делах, — хмуро отмахнулся от парня дядька Нежиловец. — Азария бен Моисей — знатный вельможа. Своим положением и богатством рисковать не станет. Я бы тоже на его месте не стал…
— А что это за дела? — захлопал глазами Путша, которого даже потеря руки не научила уму-разуму.
— Лютобор что-то узнал, — терпеливо пояснил старый кормщик, — и я примерно догадываюсь что. Дорого бы я дал за возможность с ним поговорить.
— Это совершенно невозможно, — развел руками отец Артемий. — Его стерегут лучше, чем дворец царя Иосифа.
— Но он-то проникал в этот дворец! — в запальчивости воскликнул Талец.
— Он-то проникал, — кивнул дядька Нежиловец. — Да мы — не он! Думаешь, если завтра всех нас на солнышке рядком к деревянным лошадям прибьют, ему будет веселее?! А уж про Мураву я просто не говорю…
Тороп обратил внимание, что при упоминании о боярышне молчавшие весь разговор Мал и Соколик странно переглянулись.
Талец упрямо сдвинул взлохмаченные черные брови:
— Лютобор — наш товарищ, и мы готовы разделить его судьбу!
— А кто же тогда хазарам отомстит? — негромко спросил дядька Нежиловец.
Возвращались медленно, словно к ногам каждого привязали по мельничному жернову. Когда добрались до подворья, Мал с сыном и людьми, сославшись на неотложные дела, сразу ушли к себе. Вернулись они, впрочем, вборзе, дядька Нежиловец даже толком не успел Мураве нечего рассказать.
Вид торговый гость имел торжественный и внушительный: волосы и борода причесаны, ноги обуты в самые лучшие сафьяновые сапоги, с плеч спускается дорогой плащ, в котором купец в Новгороде на княжий двор только ходил. Также нарядно и опрятно выглядели Соколик и дружина.
Поприветствовав в самых учтивых выражениях дядьку Нежиловца, будто не только что расстались, церемонно поклонившись выглянувшей из своего уголка Мураве, Мал спросил Белена Твердича, велев передать, что имеет к нему дело, не терпящее отлагательств.
Новый хозяин боярской ладьи на люди с самого утра не показывался: сказался больным и сидел в избе надутый, точно сыч. Кто-то из дружины припомнил, будто боярский племянник давеча двигался как-то скособоченно. Не иначе опять на Дар Пламени полез. В том, что Белен вчера был на берегу, почти никто не сомневался.
Когда раздосадованный, если не сказать напуганный Белен наконец вылез на белый свет, Мал приветствовал его земным поклоном и начал всем известный разговор:
— Бежали давеча мимо нашего двора круторогие туры, они промычали, будто видели у вас лань, серебряные копытца, глаза, точно яхонты, золотая звездочка во лбу. Краше этой лани нет никого на белом свете. А у нас во дворе долгоногий лось живет дюже сильный и могучий. Вот мы и подумали, как бы нашего лося к вашей лани подпустить.
А еще летели мимо нашего двора серые утки, они прокрякали, что видели у вас белую лебедь, перья как снег, крылья в два взмаха возносят в поднебесье, а у нас на дворе сизый сокол летает, птицу равную себе по полету присматривает.
А еще купцы мимо нашего двора проезжали. Говорили, что серебряное у вас колечко есть. А у нас — золотая сваечка…
Тороп и прочие ватажники в начале опешили: нашел время! Затем в разумение вошло — ведя речь о сватовстве, дядька Мал просто хочет вызволить девицу из-под власти ненавистного подонка, имеющего наглость называть себя ее братом, вырвать из когтей коршунов хазарских. А дальше, как выйдет.
Не вышло. Еле дослушав все приличествующие подобному случаю обиняки, Белен глянул на купца таким зверем, что бедняга осекся на полуслове.
— Благодарю за ласку, сосед! Но ты опоздал! Сестра моя обещана и просватана, и в ближайшие дни жених с выкупом придет.
Вот тебе и разговор. И что теперь делать во всей дружине не ведал ни один человек.
Когда солнце повернуло к закату, вернулись Твердята и Талец, которым дядька Нежиловец под честное слово, что не полезут на рожон и не наделают глупостей, позволил остаться на городской площади. Полсотни пар глаз повернулись к ним в одном вопрошающем взоре.