Он замолчал, переводя дух, и придумывая, что бы еще такое сказать, но, в конце концов, только пригрозил:
— В следующий раз, коли такое увижу, поставлю вместо мачты тебя самого!
Хотя ватажники глядели хмуро, немало раздосадованные тем, что по Твердятиной милости им ближайшие полдня придется надсаживать пупы, стоя по грудь в студеной воде и увязая по колено в иле, последнее замечание было встречено взрывом хохота. В самом деле, мачта из Твердяты вышла бы отменная: в тумане или сумерках его частенько принимали за торчащую кверху оглоблю или охлупень. Да и рубашка на нем вечно висела, точно парус в безветрие.
Быстренько уловив настроение товарищей, неунывающий молодец потупил голову еще ниже и жалобным голосом протянул:
— Да куда же меня ставить-то! Ветер дунет — точно переломит!
И для вящей убедительности он согнулся крючком, показывая, как это произойдет.
Пошутили, посмеялись и принялись за работу. Попотеть пришлось. Ладья основательно села на брюхо. К тому же правило зацепилось за какое-то перекореженное бревно, из тех, что в светлый день Коляды бросают в костер, как олицетворение извечного человеческого врага — Крылатого Змея.
— Давай дружно! Давай сильно! — подбадривали друг друга, объединяя усилие, ватажники.
Пар шел от взмыленных спин, вздувались от напряжения на лбу жилы, и опять от Лютобора было больше толку, чем от иных троих, а повеселевший Твердята в перерывах между толчками не в лад голосил:
— Чтобы шла ладья ходче, надо кормщика по шее! — сторицей воздавая дядьке Нежиловцу за всех тупиц, ослов и дармоедов.
В это время из-за поворота выкатилась непомерно пузатая, поперек себя шире, нагруженная по самую мачту ладья, оказавшаяся не чем иным, как Маловым насадом.
— Гляньте-ка! — закричал один из Маловых людей, парень с красивым именем Милонег, которого из-за чрезмерно длинных резцов и немного косящих глаз чаще называли Зайцем. — Велес-Ящер ромейских выкормышей в полон забрал!
— Поделом им! — намеренно обдавая и без того мокрых насквозь работников брызгами от весла, отозвался другой муж, прозывавшийся Третьяком. — Небось, жадобы, не подумали реку покормить, Хозяина вод задобрить — он их и не пускает! Не будет им, видать, пути!
— Да и какой им будет путь, когда они с собой ромейскую ведьму прихватили! — надменно оттопырив покрытую юношеским пухом губу и задрав кверху курносый нос, проговорил Малов Соколик. — Разве Велес ее пропустит? Вот только если захочет в женки взять!
Дружина Вышаты Сытенича оставила поношение без ответа, только Твердята погрозил удаляющейся ладье кулаком и во всю глотку проорал:
— Утонула крыса в крынке, приходил кот на поминки!
Тороп, меж тем, подумал, что, по крайней мере, один человек на боярской ладье позаботился о приношении Хозяину вод. И хотя его гречневая лепешка не шла ни в какое сравнение с ежегодной лептой богатых новгородских купцов — вороным конем и корчагой меда, которых обычно спускали под лед Ильменя, он полагал, что Матушке Реке было не за что особенно на боярина и его чадь гневаться. Вышата Сытенич всегда ведь по Правде поступал. А вода ох как это ценит. Ей самой, голубушке, наряду со Сварожичем Огнем сила дана великая перед богами свидетельствовать, Правду защищать. Еще посмотрим, как она Малову ладью пронесет. Горе горем, а на суде вышел Мал со всех сторон неправ.
Когда снекку сняли с мели и осмотрели дно, которое, к счастью, оказалось в порядке, солнце стояло еще высоко. Потому Вышата Сытенич решил двинуться дальше, чтобы попусту не терять дня.
Ладья снова как по вышитой скатерти заскользила по водной глади. Парус надул попутный ветер — неугомонный бродяга, которому прискучило качать в гнездах несмышленых птенцов и захотелось погулять на степном просторе. Летел он с заката, с родной, покинутой, казалось, так давно новгородской земли. В его благоухающем травами ласковом дыхании чудилось прикосновение знакомых рук и губ, и, верно, потому усталые ватажники, прикорнувшие под пологом, блаженно улыбались и шептали кому-то в полудреме заветное: «Лада». И даже пардус щурился на солнце с таким видом, словно в золотистых лучах ему являлась какая-нибудь пятнистая красавица с мягкой шерсткой и гибкой спиной.
Торопу не спалось. Все, что не дает сердцу заледенеть, было давно потеряно. И причина этого несчастья скрывалась там, за несколько десятков дневных переходов в далекой, выжженной солнцем хазарской земле. Потому он сухими недреманными глазами вглядывался в речной простор. Потому первым услышал вдалеке треск ломающейся древесины, крики и лязг — звуки, которые ни с чем не спутаешь. Потому первым увидел на горизонте маленькие, как игрушечные челночки из чурочек, сцепленные насмерть два корабля: беспомощную, как курица в когтях коршуна, знакомую торговую ладью и пестрый урманский драккар.
Драккар в переводе означает дракон. Это грозное имя боевой урманский корабль получил благодаря страшной морде, украшающей штевень. Кто лучше распугает косматую нечисть и наведет ужас на всех возможных врагов, как не свирепый родич славянского Змея Горыныча. Да и сам драккар, длинный, многовесельный, с поджарым брюхом и острым килем чем-то напоминает морского дракона. Немало времени Тороп провел в его чреве, пока пробирался с Фрилейфом в Новгород.
Сейчас такой дракон заполз своим обитым железом, покрытым тиной и водорослями брюхом на корму торговца, разбив руль, сокрушив в щепы скамьи, весла и часть настила. И слетевшая с его палубы отчаянная ватага, по-урмански хирд, клала свою кровавую требу Одину, Тору и Даждьбог весть еще каким богам.
— Датчане, — уверенно определил Вышата Сытенич. — Викинги. Неужели опять дозорные на Нево проморгали?
— Они от моря Хвалисского пришли, — отозвался Лютобор, всматриваясь из-под ладони вдаль. — Я знаю этот парус, — пояснил он. — Это Бьерн Гудмундсон, викинг из Ютланда. Он прежде служил басилевсу, а теперь его пригрели хазары.
— Да как такого молодца не пригреть! — подал голос с высокой скамьи у правила дядька Нежиловец. — Сразу видно, мастер своего дела. Так наехать на корму — это надо постараться!
— А рубят-то кого? — потирая глаза со сна, недоуменно заморгал Путша.
— Кого-кого, — без тени улыбки проворчал сидящий с ним на одном весле Твердята. — Мала рубят! Больше некого.
Теперь снекка подошла ближе, и стало видно, что это действительно Мал. Дела его были плохи. Примерно половина его людей лежала на залитой кровью палубе, чтобы вряд ли когда-либо подняться. Остальные, оттесненные на нос, продолжали обороняться. И хотя делали они это куда лучше, чем можно было предположить, поглядев, как бестолково они штурмовали этой весною соседский забор, силы их были на исходе.
Сам Мал, притиснутый к мачте, держался только силой своей воли. Его правая рука, пронзенная двумя стрелами, отказывалась служить, и он подпирал ее левой, думая, вероятно, только о том, чтобы не выронить из немеющих пальцев скользкий, пропитанный кровью черен меча. У его ног лежал раненный копьем в грудь Соколик.
Пересчитав количество весел на драккаре и помножив это на число сидящих у одного весла гребцов, Талец потрясенно взъерошил пятерней волосы на затылке:
— Мал что, рехнулся принимать бой? У него же вполовину меньше людей.
— Похоже, ему не предоставили выбора, — презрительно скривив рот, отозвался с соседней скамьи Лютобор. — Сколько я знал Бьерна, он всегда нападал без предупреждения, а иногда перед тем специально выставлял белый щит. Думаю, не было бы несправедливым, кабы и над ним кто-нибудь когда-нибудь учинил подобное.
Он вопросительно посмотрел на Вышату Сытенича, но тот молчал. Дружина тоже безмолвствовала: от Бьерна Гудмундсона они пока никаких обид не видали, зато у всех до сих пор свистел в ушах ветер ненастного весеннего дня и слышался рев оголтелой толпы, требовавшей расправы.
Дядька Нежиловец прочистил горло:
— Табань, ребята! — скомандовал он. — Парус убрать!
— Я, кажется, такого приказа не давал, — сухо заметил боярин.
— А какой еще может быть приказ? — обиделся старик. — Велишь ради этого гуся Мала животом своим рисковать? Да ему и его умникам давно было пора задницу надрать! За все хорошее!