— Знаю, красавица, что тебе по вкусу придется!
Он нырнул в недра своего шатра и извлек оттуда нечто настолько легкое и изящное, что казалось выкованным из лунного света древними альвами, которых урманские басни называли первейшими мастерами по злату и серебру. Драгоценный венец ромейской работы был щедро усыпан жемчугом и украшен перегородчатыми эмалями, изображающими диковинные растения и невиданных птиц. Такие же птицы смотрели с подвесок-колтов, спускающихся с венца на длинных жемчужных нитях.
— Ух, ты! Красотища-то, какая! — восхищенно воскликнул Путша. — Глядите-ка! Птицы райские!
Лютобор покачал золотоволосой головой:
— Похожий убор я видел в Царьграде только у императрицы Феофано.
— Ромейские мастера, чай, не только для басилевса работают, — хитро подмигнул ему торговец.
— Ты видел императрицу Феофано? — просиял Путша.
Тороп уже заметил, что молодой гридень просто обожал разговоры про все необычное, будь то рассказы о райских кущах, или повествования о властителях земных.
— А правду бают, что краше нее нет никого во всем белом свете?
— Про Феофано много что говорят, — усмехнулся Лютобор. — Да только речи те не всегда от чистого сердца ведутся. Да и в отношении красоты, я бы, пожалуй, поспорил. Феофано, конечно хороша, но против вашей боярышни она, как серая уточка против белой лебеди.
— Нашел, Путша, у кого спрашивать! — хохотнул Твердята. — Ты бы еще у Тальца спросил. Он бы точно сказал, что во всем мире нет женщины краше его рыжей корелинки.
Торговец, меж тем, с поклоном протянул Мураве венец:
— Не откажись примерить, красавица. Позволь хоть взглянуть, стоила ли эта вещь того, чтобы ее из-за моря везти.
Даждьбог весть, как там выглядела в своем уборе ромейская царица, тезка Муравы. Но когда райские птицы закружились над высоким челом новгородской боярышни, когда серебряные колты упали на ее высокую грудь, а жемчужные нити, оттененные вороным блеском долгой косы, обрамили прекрасный лик, даже купец, видевший на своем веку немало диковинного, не сумел сдержать восторженный вздох. Да и сама девица, не особо охочая до всяких там побрякушек, поглядев на себя в серебряное зеркало, аж зарделась от удовольствия.
— Ой, матушка, Царица Небесная! — всплеснула руками Воавр. — С тебя, госпожа, нынче только икону писать да Храм Божий украшать!
Лютобор в волнении так стиснул пальцами загривок Малика, что обиженный зверь укоризненно заворчал.
— С твоей госпожи, — воскликнул он, — и безо всяких уборов иконы писать лепо и в песнях ее красоту воспевать. Но кабы она согласилась принять этот венец от меня в подарок, я бы вместо всякой иконы денно и нощно молился на нее.
Красно сказал Лютобор, и, верно, какая другая девка от подобных речей зашлась бы в сладкой истоме, не особо задумываясь, сумеет ли молодец выполнить свое обещание али нет. Мурава же услышала в словах воина только новую хулу своей веры.
— Грех такое говорить! — строго одернула она его. — И грех такие речи слушать! Коли тебе в самом деле серебра некуда девать, отнеси его в храм! Авось, Господь простит беспутные твои речи. А что до венца, так он мне вовсе не люб!
И она совлекла со своей главы убор, да с такой поспешностью, словно был он свит из ядовитых змей.
Лютобор едва сумел сдержать стон: больно жалит змея подколодная любовь.
Тороп подумал, что какие бы чувства ни обуревали нынче красавицу и молодца, лучше дать им обоим с этими чувствами самим разбираться. Так же решили и прочие парни. Путша, правда, по своему обычному недомыслию застрял, было, рядом с торговцем, продолжая глазеть на венец, но Твердята довольно ощутимо ткнул его в бок и потащил за собой поглядеть, чем заняты на торжище прочие новгородцы.
Блеск серебра и сверкание дорогих самоцветов манили к себе, как вода в жаркий полдень, и кружили головы не хуже крепкого меда. Те, у кого кошельки оказались потолще, похоже, торопились их развязать.
Черноусый Талец о чем-то оживленно рядился с одним пухлым и низколобым булгарином. Обычно сдержанный и немногословный новгородец сыпал словами, как горохом, и бурно жестикулировал. Купец, не собираясь ни в чем уступать, размахивал руками раза в четыре живее, а говорил так быстро, что трудно было понять: по-булгарски ли, по-словенски ли он лопочет или на обоих языках сразу. Среди новгородцев ходили слухи, что Талец подошел-таки к боярину с разговором о выкупе за Воавр, говорили, что он собирается, несмотря ни на что, если позволит Вышата Сытенич, взять девчонку себе в жены. Видать, эти разговоры были не пусты, и нынче парень решил приглядеть подарок для суженой.
Подойдя ближе, Тороп увидел, что внимание новгородца привлекла небольшая серебряная привеска, какие обычно носят на груди женщины и девки. Искусный мастер выполнил привеску в виде утицы, держащей в клюве яйцо. Драгоценная зернь, напаянная на привеску, выглядела совсем, как всамделишное оперение, прикрепленные к лапкам и хвосту птицы бубенчики звенели задорно и весело. Как известно, для мерянина, весина или корела нет оберега дороже птицы, когда-то снесшей яйцо на колене великого Венъянейменена. Лучшего подарка для Воавр не сыскать.
Талец, похоже, понимал это не хуже мерянина, однако, вся загвоздка заключалась в том, что, хоть привеска и стоила того, чтобы ее купили, хорезмская зернь даже в Булгаре ценилась баснословно дорого, а серебра у Тальца водилось не так уж много. Пожалуй, так купишь невесте подарок, а платить за девицу выкуп будет уже нечем. Новгородец пытался торговаться, но купец ни за что не хотел уступать.
В поведении этого булгарина сразу что-то насторожило Торопа. Уж чересчур много болтал он о том, как вез эту привеску из самого Хорезма, слишком уж цветисто и красочно описывал опасности, выпавшие на его долю. При этом его мелкие маслянистые глазки так и шныряли по сторонам, иногда съезжая к самой переносице, лишь бы избегнуть встречи с взглядом собеседника. Оставив Мураву на попечении отца и дядьки Нежиловца, к новгородцам подошел Лютобор. Немного послушав болтовню торговца, русс поинтересовался, о чем идет торг.
— Да вот, хочу цену сбавить, — пожаловался Талец, — а он заладил, что у других гостей хорезмская зернь в два раза дороже стоит.
— Правильно он говорит, — подтвердил Лютобор. — Так-то ведь хорезмская! А эта утица никуда дальше Булгара и не плавала. Да и не зернь это вовсе. Погляди, — он взял привеску из рук удивленного Тальца. — Настоящая хорезмская зернь похожа на стерляжью икру или хорошо обмолоченное зерно, сказывают, на работы настоящих мастеров даже птицы, бывает, слетаются, пытаются клевать. А эти зерна, будто кто-то хорошо придавил. Да еще по краю полоса идет — след от формы. Сразу видно, отливали по глиняному, или восковому образцу.
Торговец, увлекшийся собственным рассказом о том, как в одиночку отбивался от десятка разбойников-огузов, не сразу заметил, что от него отваживают покупателя. Когда же он ненадолго заглянул из огузских степей обратно на торжище, то пришел в неописуемую ярость. Набрав в легкие побольше воздуха, он собрался, было по всем правилам базарной науки откостерить умника, посмевшего усомниться в его честности, но, посмотрев на Лютобора, вдруг осекся на полуслове.
Его раскрасневшееся в пылу вдохновенного повествования лицо внезапно побледнело. Испуг неузнаваемо изменил и обезобразил его и без того не очень-то привлекательные черты. Толстое брюхо и бесчисленные подбородки затряслись мелко и часто, словно все двенадцать трясовиц разом нагрянули к нему в гости. Неожиданно гибко согнув в льстивом поклоне спину, купец подобострастно залепетал:
— О, мой добрый господин, возможно ли это? Какая честь для меня видеть тебя в добром здравии в великом граде Булгаре. Надеюсь, ты не забыл тех скромных услуг, что я имел честь оказать твоей милости, а также Великому князю, да будут дни его долги, да прольется дождь ему под ноги, да осветит солнце его путь и путь моего благодетеля!
Было похоже, что торговец забыл не только о созданных его воображением огузских разбойниках, но и о сегодняшних покупателях, и даже, страшно сказать, о собственном товаре.