Переводя товарищам то, что мог уловить из хазарского ора Лютобор, по своему обыкновению насмешливо улыбался, но его прищуренные глаза внимательно вглядывались в надвигающиеся сумерки, пытаясь определить количество незваных гостей, а сильная рука сдерживала Малика, который воинственно рычал и раздирал когтями воздух и прах земной.
Отделившись от толпы соплеменников, к откосу подошел Булан бей.
— Эй вы, собаки нечестивые! — крикнул он на ломаном словенском. — Вы здесь не видели мальчика на сером коне?
Конечно, Булан бей учил словенскую речь, общаясь с не очень-то покорными вятичами и объясняясь с рабами, захваченными в разоренных славянских селищах. Вежества так не наберешься. Но хазарин не больно-то к нему и стремился.
— Собак нечестивых, ты, бей, у себя на кошаре поищи, — отозвался Вышата Сытенич. — А что до мальчишки, то мы тут выловили одного, упавшего в реку с конем, а ваш, не ваш — сами разбирайтесь!
Хотя по Торопову разумению, хазарам следовало бы обрадоваться, найдя своего отпрыска живым и надеющимся на выздоровление, увидев мальчугана бессильно распростертым на речном берегу, они разразились громогласным воплем, таким истошным и заунывным, что удивительно, как не разверзлась земля и не вышла из берегов река.
Мерянин отыскал взглядом в толпе Азарию бен Моисея. Хотя тот выглядел подавленным обрушившимся на его голову несчастьем и еще более постаревшим, у него хватало сил сохранять достоинство, приличествующее мужу. Он не стонал и не бил себя в грудь, и когда кто-то из родовитых хазар подошел к нему со словами поддержки, сказал спокойно и даже буднично:
— Мой сын слишком рано решил, что сумеет в одиночку совладать с этим конем.
И только подрагивание высохшей старческой руки выдавало, как глубоко он потрясен случившимся.
Булан бей угрожающе сдвинул черные кустистые брови.
— Здесь не обошлось без злого умысла! — проговорил он зловеще.
Затем подождал, пока его слова передадут всем, выделяя каждое слово, отчетливо произнес:
— Сына достойного Азарии бен Моисея пытались убить!
Мгновенно затихшая толпа, содрогнулась от ужаса и заволновалась в смятении, подобно тому, как волнуется и трепещет молодой осинник, чуя приближение крылатых сынов буйного Стрибога. Страшные слова, подхваченные множеством уст, пронеслись черной волной, принеся на откате вопрос:
«Кто решился на подобное?»
Незаметно ухмыльнувшись, Булан бей сделал своим людям знак, и они швырнули под ноги толпе опутанного крепкими кожаными ремнями человека. Тороп с удивлением узнал давешнего пленника. Лицо юноши было опять разбито, на разорванной рубашке алела свежая кровь.
— Вот ядовитый змей, которого достойнейший Азария бен Моисей так заботливо пригрел на своей груди! — пояснил Булан бей, не скрывая своего торжества, страшного своей неуместностью.
Старец покачал головой.
— Какие есть тому доказательства? — спросил он сухо. — Разве можно совершить злодеяние, будучи связанным по рукам и ногам? Или же нашего гостя на какое-то время разрешали от пут?
— А разве для того, чтобы испугать молодого, норовистого жеребца, не достаточно бывает одного резкого окрика, — возразил ему с вызовом Булан бей. — К тому же разве кто-нибудь еще, кроме неверного пожирателя свинины, решился бы посягнуть на священную особу потомка рода Ашина?
Азария бен Моисей повернулся к истерзанному бедолаге, которого он по-прежнему не называл ни пленником, ни рабом.
— Можешь ли ты сказать чего-нибудь в свое оправдание?
Хотя, вне всякого сомнения, молодой ромей понимал, какой карой грозит ему, предъявленное обвинение, его гордое, замученное лицо осталось спокойным.
— Мне не в чем оправдываться, — ответил он с достоинством. — Вы можете подвергнуть меня любому испытанию, можете даже лишить жизни, но я клянусь бессмертием своей души, что нет на мне вины! Господь свидетель, я всегда был привязан к Маттафию и желал ему только добра!
— Лжешь, собака! — закричал Булан бей. — Да отсохнет твой гнусный язык! Я не видел еще ни одного ромея, который желал бы добра моему народу, и не мечтал бы о том, чтобы его извести! Вы тесните нас в причерноморских степях, облагаете наших купцов непомерными пошлинами, подстрекаете алчных руссов, ведомых Ольгой, крестницей цезаря, захватить земли наших данников. Ваши слова всегда лживы, ибо вероломны вы сами!
Хотя сейчас, как и всегда, Булан беем руководила его безграничная злоба и жажда мести, стоило признать, что в речах хазарина все же была толика истины. Когда-то ромеи были дружны с хазарами: беспрепятственно селились в Итиле, возводя там дома и храмы, помогали хазарам строить неприступную крепость Белую вежу или, как ее именовали по-хазарски, Саркел, сын хазарской царевны Чичак (в крещении Ирины) даже облачился в императорский пурпур, взойдя на Цареградский престол.
Однако соперничество в припонтийских землях и гонения на хазарских единоверцев, усилившиеся в последние годы в ромейской земле, сделали былых друзей врагами, и потому Булан бею не составило особого труда пробудить живущую в сердцах его соплеменников и их мусульманских слуг ненависть.
— Смерть неверному! — закричали родовитые хазары, и их темные глаза загорелись гневом.
— Смерть нечестивцу! — эхом отозвались наемники эль арсии и в их руках, несмотря на царский запрет, сверкнуло оружие.
— Казнить его, немедля! — единым дыханием вынесла свой безжалостный приговор толпа.
*** — Они что там, с ума все посходили? — возмутился Твердята. — Да кто ж так суд вершит?! Эдак можно обвинить любого! Разве это по Правде?
— А что, разве старый Турич судил по-другому? — нахмурил брови Вышата Сытенич. — Хазары хоть и верят в Творца Небесного, но исказили веру так, что ее и узнать нельзя. Вот и не могут отличить где Правда, а где Кривда.
— Может, попытаемся отбить этого парня? — предложил Талец.
— Ну да, отбить! — недовольно пробасил дядька Нежиловец. — Ты хоть соображаешь, что говоришь! Тогда нас из Булгара живьем не выпустят!
— Так что же, Вышата Сытенич! — почти заплакал Твердята. — Будем стоять, и смотреть, как наш брат во Христе мученический венец принимает?
Булан бей выхватил саблю из ножен. На берегу наступила безумная, звенящая пустотой тишина. Даже река, как показалось Торопу, остановила свой немолчный бег, а может быть, это остановилось время, как тогда в горящем родном селище. Сабля сверкнула холодом вечных льдов и медленно поползла вверх.
И в этот миг в круг неверного света факелов метнулась легкая тень.
— Не смейте! Не надо! Остановитесь!
Это была Мурава. Девушка сорвалась с места так внезапно и с такой решимостью и быстротой, что ни отец, ни стремительный, как пардус, Лютобор не успели её задержать. Она повисла на руке Булан бея, и тот от неожиданности застыл на месте с поднятым клинком. Новгородцы подались вперед, готовые в любой миг прийти на помощь юной хозяйке.
— Выслушайте меня, досточтимые беи! — обратилась боярышня к соплеменникам малыша Маттафия. — Разве не все в этом мире свершается по воле Господа, которого мы равно чтим? И разве не Господь повелевает нам любить ближнего своего как самого себя? Взгляните на сына достойного Азарии бен Моисея! — она указала на мальчика, возле которого сейчас хлопотали усердные слуги. — Он еще слаб и как никогда нуждается в любви и заботе. И если моим скромным усилиям с Божьей помощью и удалось отвратить смерть от его чела, то стоит ли навлекать на него Господень гнев, питая сердца ненавистью и обагрять меч кровью, свершая суд неправедный?!
Голос Муравы звенел как серебряный родник, вода которого, как известно, даже в жаркий полдень холоднее льда, на нежных щеках играл румянец, глаза горели воодушевлением и убежденностью в своей правоте. Сказать, что Мурава в этот миг была прекрасна, значило не сказать ничего.
Все взгляды были устремлены на нее. Вышата Сытенич перестал дышать, на побелевших скулах Лютобора ходили желваки, а пленный ромей, кажется, забыл о грозящей ему расправе. Смотрели на девушку и хазары, и многие из новгородских мужей желали, чтобы дочь их вождя оказалась бы сейчас где угодно, но не на этом месте.