— Привыкай, — сказал он назидательно. — Настоящий воин в такой рубахе должен и на жердочке плясать, и в воде не тонуть. Пока терпи. Бой обещает быть жестоким. Мне за тобой присматривать будет недосуг!
Как выяснилось, жажда подвигов в этот вечер обуяла не только Торопа. К боярину подошел Анастасий и потребовал дать ему меч.
— Зачем он тебе? — удивился боярин, критически осматривая перевязанную руку юноши.
— Хочу сражаться! — горячо воскликнул молодой ромей. — Вы спасли меня из плена, вернули к жизни, достойной человека!..
— Так тебе теперь что, — достаточно бесцеремонно перебил юношу Вышата Сытенич, — не терпится эту жизнь потерять?
— Лучше смерть, чем снова рабство! — сверкнул глазами молодой ромей.
Вышата Сытенич провел рукой по бороде. Разве кто-нибудь из его людей думал иначе?
— Ну, ладно! — заключил он примирительно. — Господь с тобой! Будет тебе меч. А пока лучше что-нибудь расскажи.
— Рассказать? — не понял юноша. — Про что?
— Ну, не знаю, — пожал плечами боярин. — Ну, хотя бы про Давида с Голиафом.
И вновь Тороп подивился боярской мудрости. Зная, что его людям предстоит неравный бой, он решил укрепить их дух, вдохновив примером победы слабого над сильным и меньшего над большим.
Анастасий немного подумал, покрутил кудрявой головой, ожидая, пока слушатели приготовятся внимать, и повел рассказ о споре за главенство над Латинской землей двух древних городов: Рима и Альбалонги, который, дабы не проливать крови многих, должно было решить единоборство лучших: братьев римлян Горациев и близнецов альбанцев Куриациев. Юноша так красочно и с множеством таких захватывающих подробностей, описывал ход поединка, что новгородцы на время даже забыли, что им самим заутра предстоит. Наконец он дошел до самого драматического момента повествования, когда двое из братьев Горациев пали от мечей врагов и судьба Рима оказалась в руках последнего из братьев. — И тогда, видя, что остался один, — красиво заломив, изогнутую, как у боярышни, но только более черную и густую бровь, увлеченно рассказывал Анастасий, — Гораций побежал.
Новгородцы повскакивали с мест:
— Как он мог, он же нарушил клятву!
— Неужели он струсил? Зачем было рассказывать о таком позоре?!
Молодой ромей лукаво улыбнулся:
— Куриации подумали так же и кинулись вдогонку. Но все они были ранены, и потому первым догнал Горация тот, который получил наиболее легкую рану. Но, как только он поравнялся с молодым римлянином, тот внезапно обернулся и, набросившись своего противника, поразил его мечом насмерть, а затем по очереди разделался с двумя другими альбанцами. Так Гораций отомстил за смерть своих братьев и отстоял честь и свободу родного города!
Вышата Сытенич рассчитал верно. Рассказанная Анастасием история не только существенно подняла настроение новгородцев, но и вселила надежду на благополучный исход завтрашней битвы, вернув волю к победе. Может быть, и им, как последнему Горацию, улыбнется удача?
Хотя в этот вечер к берегу пристали лишь тогда, когда тьма сгустилась до осязаемости, а небесный ковш сделался настолько ярок, что возникал соблазн взяться за его изогнутую рукоять и знай себе черпать речную водицу, как добрый взвар, вместо ягод сдобренный самоцветами отраженных в реке звезд, спать никому не хотелось. Как можно тратить на сон драгоценное время, когда не ведаешь, удастся ли пережить завтрашний день.
Однако воинам не должно смущать товарищей, показывая беспокойство, и уж, тем более, страх. И потому все, кто не стоял в карауле, разлеглись по своим местам и вскоре засопели и захрапели на все лады, некоторые, впрочем, даже не смыкая глаз.
Торопу и его наставнику досталась стража перед самым рассветом, когда многих, истомленных работой и тягостным ожиданием, и в самом деле сморил сон.
В степи выпала роса. Не такая обильная, как в эту пору года на Руси, она, тем не менее, напоила иссушенную зноем землю, вдохнула жизнь в пожухлую траву, омыла ее, принарядив в убор из мелких капель, в рассветную пору обещающих заиграть и заблестеть не хуже индийских адамантов. Над рекой длинными полотнищами, напоминающими не то беленые холсты, не то развешенные на просушку сети, стелился туман. Его влажные прикосновения ласкали разгоряченные лица спящих, навевая приятные сны о прохладе весенних садов и о свежести зимнего утра.
Бдительному стражу Торопу, однако, скрывавшие реку нежно-молочные завесы, представлялись чем-то вроде гадкой, липкой паутины, и он почти с отвращением стряхивал с себя влажные клочья.
— Нашли время, когда вывесить исподнее на просушку! — непонятно на кого досадовал он. — Так и вражеские корабли недолго проглядеть!
Ожидая незваных гостей с реки, мерянин совсем не смотрел в степь. Потому, когда его наставник неожиданно спрыгнул на берег и исчез в предрассветной мгле, он так растерялся, что чуть было, не закричал: «Караул!», напрочь забыв, что в качестве караула нынче выступает, не считая, конечно куда-то так резко запропастившегося русса, он сам.
Лютобор, впрочем, вскоре объявился. Он быстро шел к кораблю, баюкая на руках какое-то существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся пятнистым Маликом. Голова пардуса с прикрытыми глазами и вываленным точно у собаки языком, с которого свисали клочья пены, покоилась на плече у хозяина, бока тяжело вздымались, разбитые в кровь лапы и хвост бессильно обвисли.
Лютобор поднялся на борт и бережно устроил пятнистого товарища на его излюбленном месте под скамьей, пытаясь привести в чувство.
— Позволь я попробую, — осторожно тронула русса за плечо вышедшая из своего покоя Мурава, которая в эту ночь, конечно, тоже не спала. В руках она держала теплую попонку и миску с водой.
Опустившись рядом с воином на колени, боярышня накрыла вымокшего в росе, разгоряченного зверя попоной, а затем стала круговыми движениями растирать его бок там, где находилось сердце, пока пардус не открыл глаза.
Тороп успел приметить, что, когда тонкая кисть девушки невзначай соприкоснулась в густом меху с ороговевшей ладонью Лютобора, красавица не отдернула руку, а только посмотрела на воина огромными сухими глазами, в которых притаившийся в самой глубине, тщательно подавляемый, но все же, временами прорывавшийся наружу ужас перед грядущим смешивался с надеждой. Разве имел право Лютобор эту надежду обмануть?
— Все будет хорошо, — сказал он, крепко пожимая руку девушки.
Для таких слов русс имел некоторые основания. Малик спешил неспроста. К его ошейнику оказался привязан аккуратно свернутый кусок пергамента, на котором чья-то рука набросала карту или чертеж.
Внимательно разглядев рисунок, Лютобор повернулся к Вышате Сытеничу. Лицо его светилось радостью.
— Так я и думал! — воскликнул он. — Лучшего места даже представить себе нельзя.
Боярин, однако, не спешил разделить его уверенность. Он прожил на свете дольше и знал, что не все ожидания сбываются так, как хотелось бы.
— Это примерно в половине дневного перехода отсюда, — задумчиво проговорил он, факелом освещая чертеж. — Боюсь, викинги появятся раньше.
Между бровями Лютобора пролегла упрямая складка.
— Ну что ж, может, это и к лучшему.
Он повернулся к Анастасию, который сейчас помогал Мураве лечить окровавленные лапы пардуса: зверь был так утомлен долгой дорогой, что почти не сопротивлялся.
— Расскажи-ка еще раз, что там придумал последний Гораций…
Как и предполагал Вышата Сытенич, викинги явили себя вскоре после того, как кроваво-красное полотнище на небе сменилось более привычным голубым. Первым об их приближении возвестил добровольный помощник коршун, знать не зря новгородцы прикармливали его остатками ужина. Спустившись к реке, он победно заклекотал, созывая сородичей:
— Сюда, сюда, будет пир!
— Где? Где? — нетерпеливо откликнулись заполошно мотавшиеся над рекой глупые чайки.
Привычно оседлав поперечную перекладину на верхушке мачты, Тороп смотрел, как две появившиеся на горизонте точки, медленно, но неотвратимо увеличиваясь, превращаются в пестро размалеванные корабли под широкими полосатыми парусами. Со штевня одного грозно смотрел древний змей, родственник спящего в морской глубине великого червя, пробуждение которого грозит погубить весь населенный мир. На другом штевне красовался ощеренный полной пастью острых зубов, жадно вынюхивающий добычу, вылинявший от морской соли или просто седой угрюмый, беспощадный волк.