Еще одна пара полных сострадания, смешанного с недоумением, глаз принадлежала Акмоншаку. Старый волкодав не мог понять, почему его, давно позабывшего, что такое жесткий ошейник, словно неразумную суку в охоте, посадили на цепь, и именно в тот момент, когда его обожаемой хозяйке, судя по всему, нужна его помощь. Хотя пес не слышал голоса девушки, своим собачьим чутьем он ощущал разлитую по ее телу боль, видел, как тонкая рука, привыкшая к поводку, судорожно сжимает кисть жениха, оставляя ногтями длинные кровавые борозды. По-женски мудрая Хатун, как могла, пыталась ободрить мохнатого товарища, хотя им с Маликом, судя по всему, было тоже не по себе.
В воздухе стихли все разговоры, и даже голоса женщин, свершавших лечебный обряд, звучали глуше и неуверенней. Сидевшие ближе других, они, как никто другой, ощущали присутствие некоей светлой, бесконечно могущественной силы, сопутствовавшей молодому лекарю. И шептали молитвы губы новгородцев. И только Белен, привыкший толковать все навыверт, сидя в отдалении, негромко шипел:
— Ох, сестрица, ох, беспутная! Мало ей было татя лесного, теперь еще со слугой Чернобожьим, скоморохом прохожим связалась. Где это видано, человеку в глаза ножом тыкать!
Когда Анастасий закончил, его льняную рубашку можно было отжимать, да и повязка на лбу набрякла потом так, словно юноша только что свалил несколько десятков столетних дубов или одолел в одиночку оголтелый северный хирд. Что и говорить, враг с которым он привык сражаться, стоил любого, даже самого свирепого хирда.
Теперь следовало на несколько дней скрыть глаза Гюльаим под чистой повязкой, пропитанной целебным снадобьем. Эту работу вымотанный тяжким трудом и бременем ответственности лекарь поручил разумнице Мураве. Уж в чем-чем, а в выхаживании больных она знала толк. Девушка уже приготовила перевязь, пропитанную настоем ромашки, ноготков и еще каких-то трав, когда критянин тронул ее за рукав.
— Ты не очень рассердишься, если я попрошу тебя уступить для Гюльаим горный бальзам. Я знаю, у тебя его совсем немного осталось.
Красавица посмотрела на него взглядом, в котором уважение к познаниям и редкостному мастерству сочеталось с искренним восхищением и доверием.
— Думаю это тот случай, когда не стоит жалеть!
Несколько следующих дней протекли в томительном ожидании, переживаниях и волнениях. К обоим целителям близко не стоило и подходить. Обычно ровные и спокойные, они срывались по любому пустяку, выказывая присущую обоим ромейскую горячность. Тороп, к примеру, с немалым удивлением услышал, как его добрая, ласковая хозяйка отчитывает за нерасторопность и неряшество свою служанку-корелинку. Бедной Гюльаим, словно она была отроковицей, ожидающей обряда приобщения к женскому роду, или невестой, справляющей канун свадебного дня, не позволяли на землю вступить и прятали от любых взоров солнца, сдувая каждую пылинку.
Наконец Анастасий после внимательного осмотра сказал, что время пришло.
Стоял звенящий тишиной свежий утренний час. Даждьбожий свет, приподняв завесу теней, не спеша, заполнял населенный мир. На влажной штукатурке вылинявшей после ночи серовато-блеклой небесной тверди писал свои фрески рассвет. Словно бесшабашный молодой подмастерье, он не жалел красок, расплескивая их повсюду: заливал охрой реку, зажигал багрянцем колеблемые ветром перья ковыля, отчего степь делалась похожей на огромный храм, в котором тьмы молящихся зажигали бессмертным богам свои свечи.
А под сводами этого обновляемого каждое утро нерукотворного святилища, чей купол не обрушится, покуда живы корни и зелена крона великого Мирового Древа, пробуждалась к новому дню, разнообразная жизнь. Где-то в вышине, нанизанные на серебряную струну своей песни, порхали стрижи и жаворонки. Возле заводей плясали на длинных ногах, расправляя затекшие за ночь крылья, великанши дрофы и журавли. Из высокой травы то и дело выпархивали несущие стражу возле своих гнезд куропатки и перепела. На пастбищах резвились сайгакчата и телята туров, еще не ведая, что за ними пристально наблюдают голодные волки и властители здешних мест горделивые пардусы.
И весь этот прекрасный, многокрасочный мир через несколько мгновений должен был заново открыться для Гюльаим!
Но вот упали пелены и отважная девушка, во время лечения не проронившая ни единого звука, вскрикнула и в голос разрыдалась, не веря, что чудо свершилось с ней наяву. Она с трепетом вглядывалась в родные и любимые лица, пытаясь отыскать следы происшедших за год перемен, сопоставляя их со своими внутренними представлениями, основанными на воспоминаниях, знакомилась с новыми друзьями, которых прежде знала только по голосам.
С удивлением посмотрела на Анастасия:
— Да он же не многим старше моего Аяна! Знала бы, ни за что не доверилась бы!
Потом перевела восхищенный взор на боярышню:
— Великий Тенгри! Не спустилась ли это с небес божественная Умай! А я-то думала, в мире нет женщины краше княжны Гюлимкан!
Наконец лекари сочли, что их подопечной пора отдыхать. Избыток впечатлений мог пагубно отразиться на ее здоровье, да и час стоял уже поздний. Однако, Гюльаим слышать не желала ни о каком сне. Ей казалось, стоит смежить веки, и вновь обретенный, прекрасный, зримый мир опять растает, погрузившись во тьму, теперь уж навек.
Мурава с Анастасием сжалились над ней. Уговорив ее выпить целебное снадобье, в которое они подмешали настой кошачей дремы, они позволил ей выйти ненадолго из шатра и поглядеть на звезды.
Свет вечерней звезды Чолпан уже померк, сокрытый прочими звездами и высоко в беспредельной вышине горели семь ярких звезд созвездия Долон эбуген, называемого в славянских землях Ковшом, а в ромейских Большой Медведицей. Степная легенда гласила, что в древние времена, когда Долон эбуген был еще ханом, он владел только шестью звездами. Седьмую, находящуюся на самом кончике ковша, он похитил у другого звездного хана злокозненного Улькера, лишив тем самым того силы насылать на землю холод и мор. Со временем, Долон эбугена причислили к роду великого Тенгри. Степняки верили, что свет его звезд дарует людям счастливую судьбу.
Успокоенная путеводным светом счастливых звезд, овеваемая свежим ветром окруженная друзьями и родней, Гюльаим уснула в горячих объятьях возлюбленного. И каким же радостным было ее пробуждение!
Весть о чудесном избавлении ханской невесты от мучившего ее недуга мигом облетела все соседние становища и оттуда, увидеть собственными глазами эдакое диво, и высказать молодому Органа слова благопожелания начали поодиночке и сообща приезжать люди. Прибывали главы, подвластных ханам Органа родов, люди из племени Кегена (им, помимо всего прочего, было поручено завершить дела с боярином) и даже несколько человек из племени Кури.
В числе прочих как-то пожаловал и хан Моходохеу. Бок о бок с его могучим Тарланом горделиво выступала белоснежная Айя, на которой с невозмутимым видом восседала княжна Гюлимкан.
Люди рода Органа и новгородцы не поверили своим глазам.
— Гюлимкан теперь моя невеста! — с гордостью пояснил Моходохеу. Его широкое лицо светилось, черные брови умильно стояли домиками.
— Она все-таки согласилась принять мой вызов! — задыхаясь от переполнявшего его счастья, продолжал он.
— Ну и?
— Да чтобы я с девкой не управился!
— Храни вас Тенгри-хан! — благословила будущую чету госпожа Парсбит. — Княжна Гюлимкан не могла сделать лучшего выбора!
— Мы не собираемся затягивать с исполнением обрядов и пиршеством позже начала осени, — сообщил польщенный жених.
— В таком случае той будут играть в двух кочевьях одновременно, — улыбнулась владычица. — Именно на это время мы наметили свадьбу Аяна и Гюльаим.
Торопу показалось, что при этих словах по лицу княжны Гюлимкан пробежала судорога. Или это была игра солнца и облаков.