Тоскливо шарил Белен глазами по избе, пытаясь отыскать, с кем бы досадой поделиться. Случись под ногами собака, пнул бы, глядишь, полегчало. Но собака меховой коврижкой свернулась в дальнем углу, а вставать Белену было лень.
Талец меж тем едва не мурлыкал, примеряя добытое сокровище. Глядя на него, даже Тороп повеселел, углы рта сами собой поползли в стороны, как сытые ужи от миски с молоком.
И на эту самую улыбку Белен наткнулся, точно на кочевряжестый сучок, торчащий из ствола.
— А ты почто лыбишься, падаль?! — взревел Белен.
— А ни почто! — разлепив спекшиеся, потрескавшиеся губы, отозвался мерянин. — На тебя любуюсь, как ты свою потерю по стенам ищешь!
Хвален-охотник учил сына отвечать, когда спрашивают. Хотел Тороп крикнуть на всю хоромину, да получилось лишь кукареканье полузадушенного петуха. Впрочем, и того хватило.
Громовой хохот дружины, отраженный дубовыми перекрытьями, едва не раскатал избу по бревнам.
— Ну, Лягушонок, ну, Драный! Сказал, так сказал! — весело басил дядька Нежиловец, смахивая слезы с кончика носа. — А я мыслил, он и разговаривать не умеет!
Тальца беззвучный смех перегнул пополам. Ну, точно выходило так, будто Белен искал на стенах проигранную гривну.
Белена подбросило вверх, он позабыл про лень, подлетел к Торопу злым соколом. Ох, здоров, ох, силен. Схватит за шиворот да о бревна шарахнет — одним рабом меньше станет у боярина Вышаты Сытенича.
— Тебе что, ребра давно не считали? — выцедил Белен сквозь зубы, сгребая мерянина за вихры, как делали это прежде молодцы Булан бея.
— Ребра мои давно считаны, — прохрипел Тороп в ответ. — Да не тебе их считать! Не ты за меня серебро платил!
Тороп не ведал, разобрал ли Белен его последние слова. Мерянин выдавил их из себя, чувствуя, что губы уже не повинуются. Острая боль, саданувшая по спине, оглушила его, и вновь помнилось мерянину, что конец его не далек.
Но новгородец вдруг разжал пальцы, и Тороп упал носом в овчину, не имея сил дышать, чувствуя, как лавка от ударов его сердца ходит под ним ходуном. Даже сквозь тяжкую истому мерянин разобрал, что в избе стихли разговоры, приметил, как высунувшийся было из-под печи домовой в страхе нырнул обратно.
Возле печного столба стоял боярин!
Вся Торопова удаль куда-то подевалась. Он не испугался Белена: еще чего не хватало, но от Вышаты Сытенича исходила сила и уверенность человека, привыкшего, чтобы ему повиновались. И в этом доме он был хозяин. Как прикажет выкинуть строптивого раба прочь из избы, точно паршивого котенка! «Ну и пусть, — со злостью подумал Тороп, — я и не просил никого меня сюда притаскивать!»
Но боярин даже и не обратил внимания на мерянина. Он смотрел на Белена. У синих звезд, что глядят холодной зимней ночью на заплутавшего путника, взгляд бывает теплее. Придавленный этим взором Белен сник, поскучнел, даже ростом меньше, кажись, сделался.
— Уже с умирающими воюешь? — негромко спросил боярин.
Белен покраснел еще пуще, хотя, казалось, дальше некуда, пнул ногой доску, фигурки рассыпались по полу, и выбежал прочь из избы.
Талец подобрал фигурки, сложил их вместе с доской в ларь. Туда же сунул гривну — подальше от боярских глаз. Но Вышата Сытенич уже прохаживался между лавками, придирчиво оглядывая, кто из его людей чем занимается, давая советы, делая замечания. Ни о Белене, ни о строптивом холопе больше никто не говорил ни единого слова.
Под боярским весом тяжко стонали половицы. И что у новгородцев за полы такие: не полы, а гусли яровчатые, хочешь ходи, хочешь — тонцы выводи! Подойдя к белоголовому Путше, который нынче ладил к мечу новые ножны, Вышата Сытенич одобрительно похлопал его по плечу:
— Пусть в этих ножнах поселится добрый меч, и пусть он знает час, когда показывать свой взгляд.
Парень немного смутился, явно польщенный вниманием Вышаты Сытенича.
— Да когда же мечу свой взгляд-то показывать? — спросил он простодушно. — Мы ведь в это лето собирались по мирным делам идти, по торговым!
Боярин переглянулся с дядькой Нежиловцем, и оба рассмеялись.
— По мирным-то оно, конечно, по мирным! — отозвался дядька Нежиловец. — Да только помоги нам Бог пройти с миром земли буртасов и печенегов. Да и с хазарами лучше ухо держать востро. Кто им слишком доверял да посулы их лживые слушал — дорогой ценой за это заплатил!
Тороп, внимательно смотревший на боярина, заметил, как вдруг напряглось его лицо, словно дядька Нежиловец задел невзначай плохо зарубцевавшуюся старую рану.
«Неужто и хозяину этого богатого дома есть что припоминать хазарам?» — с удивлением подумал Тороп.
Вышата Сытенич какое-то время стоял, погруженный в свои, видимо, не очень веселые думы, потом, словно о чем-то вспомнив, повернулся к Тальцу.
— Пойди, позови сюда Мураву, — велел он парню. — Скажи, что Драный ее, наконец-то, ожил.
Как показалось Торопу, Талец с видимым удовольствием поспешил выполнять боярское поручение. «Еще бы!» — подумал Тороп. Как он сам ни был слаб и удручен своими немочами, а все же не мог дождаться, когда хозяйская дочь явится на зов отца. Уж очень хотелось убедиться, так ли боярышня хороша, как это показалось ему на торжище.
Талец вернулся вборзе и вернулся не один. Растворив дверь, он застыл в почтительном поклоне, пропуская вперед молодую хозяйку.
Без тяжелой шубы, толстого плата и теплых меховых рукавиц, боярышня показалась Торопу еще более хрупкой и нежной, чем давеча на торжище. Рядом с могучими мужами девушка выглядела как маленькая, гибкая белка, примостившаяся средь древесных веток над стадом длинноногих лосей. Тем не менее гордая осанка и уверенная поступь выдавали в Мураве Вышатьевне истинную дочь своего отца. Разве что синие глубокие очи смотрели сейчас иначе, чем у новгородского боярина. Глянув в эти безбрежные незамутненные озера, Тороп тотчас узнал их. Да и как не узнать! Понял Тороп, что не Русалка-Берегиня над ним вилась, разбрызгивая белыми лебяжьими крыльями речное серебро, а склонялась, звеня серебром височных колец, молодая боярская дочь. Это её руки варили на огне воду, бросали туда сухие травы и ягоды, отцеживали добрые отвары, мешали в плошке топленый звериный жир с медом и древесной смолой, готовили мази целебные, пользовали этими мазями спину увечного раба.
— Ну что, Муравушка, — с улыбкой обратился к дочери боярин. — Хорошего ты мне работничка выбрала.
Он указал рукой в сторону Торопа.
— Не успел глаз раскрыть, как огрызаться принялся. Не зря, видать, в него Фрилейф ум плеткой вколачивал!
— Да кого же он мог обидеть, батюшка? — удивилась красавица. — Чай, пока с трясовицами трепака плясал, все силы поистратил!
— Ну, поистратил, не поистратил, а Белен твоего Драного едва не прибил.
— Да Белена во гнев ввести проще, чем сухой трут подпалить! — всплеснула руками Мурава. — Ты же сам, батюшка, не раз на нрав его пенял. Что руки когда ни попадя распускает, и на язык не сдержан!
— Ишь ты, какая разумная сыскалась, — поддразнил дочь Вышата Сытенич. — С Беленом я и сам как-нибудь разберусь, а ты, Мурава Вышатьевна, о себе бы побольше думала. Чем ходить тут целый день за этим убогим, словно черница какая, лучше бы на посиделки сходила, подружек в своей горнице собрала! А то как бы люди не подумали, что ты их из-за Соловьишиных пустых наветов сторонишься!
— Да что ты такое говоришь, батюшка, — повела соболиной бровью красавица. — С чего бы это мне людей сторониться, да ко всякой болтовне прислушиваться? Старого Турича только пожалеть можно. Темный он, душу свою губит. Меня больше иные тревожат, — продолжала она. — Вроде и крещение святое принимали, и вежеству обучались, а ведут себя хуже язычников!
— Это ты что, опять о Белене говоришь?
— Да как о нем, батюшка, не говорить! — всплеснула руками девушка. — Ведь сраму с ним не оберешься! Все парни как парни, а этот, куда ни придет — либо напьется до беспамятства, либо проиграется до нитки. Совестно бывает людям в глаза смотреть: не серчайте, мол, хозяева ласковые, брателка молод еще, кровь горячую сдержать не может! А как на него не серчать, когда не знаешь, что за дурь ему на ум взбредет. Девушек, подружек моих, обижает, к служанке пристает. А скажешь что-нибудь, только гадость в ответ услышишь: чернавок, мол, на то в дом и берут, чтобы боярских детей тешить да помалкивать! Ведь знать ничего не желает, кроме прихотей своих!