Вскоре по выходе Батюшкова из пансиона М.Н. Муравьев взял его к себе в личные секретари.[37] Под влиянием Муравьева и, может быть, не без его указаний в его же библиотеке Батюшков начал свое научное и художественное образование, как могут и умеют юноши, не подготовленные учёно-учебными общеобразовательными учреждениями, т. е. урывками, вразброд, без обдуманного плана, системы и границ. Ни средства к жизни, ни положение в обществе, ни служба не предоставили Батюшкову возможности ни в юности, ни позже, ни дома, ни за границею испытать и поверить на себе силу систематического образования. Вместо образования пришлось ему довольствоваться самообразованием. Интересно всмотреться в значение избранных им для того средств.
Сам ли Батюшков убедился или от Муравьева воспринял, но в полном расцвете своих сил в одном из серьезных прозаических сочинений своих высказал убеждение, что «мыслящему человеку <…> для самой ограниченной деятельности в обществе надлежит иметь несколько постоянных нравственных истин в опору своей слабости» (I, 153). В этих словах интересны два признания: в слове «несколько» высказывается, будто не только мыслящему, но и какому бы то ни было человеку можно довольствоваться не полнотою и цельностью, доступной каждому жизненной истины, а «несколькими», хотя бы и не первыми попавшимися истинами. Слово «слабость» прямо указывает на что-то и, быть может, весьма многое такое в душе, для чего была нужна Батюшкову, как всякому человеку, достаточно сильная «опора» — какая же и где же, внутри или вне себя — это нужно раскрыть.
Довольствоваться не значит удовлетворяться. Довольствуются люди там и тогда, где и когда не имеют возможности удовлетворяться. Так, в России того времени почти не было благоустроенных учебно-воспитательных учреждений для приобретения первых общеобразовательных знаний и прочных общеобразовательных основ. Не имея их, образованное или искавшее образования общество по необходимости должно было довольствоваться иностранными пансионами, хотя могло и не удовлетворяться ими. Так и Батюшкову «во время юности и огненных страстей» — как он однажды выразился — выпала незавидная доля не пользоваться и удовлетворяться заранее приобретенным систематическим образованием, но торопливо заменить его самообразованием и в самообразовании довольствоваться каждым верным и неверным шагом. «Во время юности и огненных страстей, — так писал Батюшков, сделавшись зрелым писателем и судя, конечно, по общим свойствам юношеского возраста и по своим личным юношеским опытам, — сие делается страстию, и самое чтение <…> каждая книга увлекает, каждая система принимается за истину, и читатель, не руководимый разумом, подобно гражданину в бурные времена безначалия, переходит то на одну, то на другую сторону. Сомнение не существует и не может существовать, ибо оно уже есть следствие сравнения, для которого нужны понятия, целый запас воспоминаний» (I, 153). Если из личных юношеских опытов Батюшков заимствовал такую яркую окраску недостатков своего юношеского самообразования, то, очевидно, — «огненная страсть» его к чтению нимало не могла ручаться за непременное усвоение приемов и навыков правильного и строгого научного мышления «Страсть» — сильный, пылкий, но неустойчивый непрямой и неверный путеводитель: она произвольна, переметчива и безудержна в выборе планов, взглядов, выводов и направлений при чтении. Всё это, вместе взятое, она может претворить в одно «суетное» удовлетворение самой себя, — она может всего скорее упразднить благодетельное влияние, прочитанного на душевную и духовную человеческую сущность — она способна одолеть несметное число книг, но не претворить их содержание в сущность и сущность в образовательное достоинство и образовательную силу человека, — напротив, она может низвести самообразование до такого бессилия, при котором как природная, так и образованием приобретенная страстность беспрепятственно могут продолжать в человеческой сущности и в жизненном содержании одного и того же человека отдельное, враждующее одно другому, диаметрально противоположное творчество. Как последний и крайний из всего сказанного выясняется такой вывод: страсть к чтению вместо самообразования могла создать в молодом Батюшкове искусственно раздвоенную духовную сущность. Если при «огненной» страстности каждая прочитанная им книга увлекала его, «каждая система» принималась им «за истину», и в приобретаемом через чтение мысленном содержании для слагавшегося в нем миросозерцания он поочередно «переходил то на одну, то на другую сторону», как «суетная» жертва сознававшегося им душевного и духовного «безначалия», то становится очевидным, что при частых и произвольных переменах в самообразовательных средствах и путях он мог не довольствоваться всем, на лету схваченным в беглом чтении. Таким образом, при «огненной страсти» к «iojerlese Leserei», — как выражаются немцы, — Батюшков, вопреки своим намерениям и в ущерб своей сущности мог достигнуть такого самообразования, какое имеет возможность приобретать каждый ревнивый к нему избиратель и собиратель научных истин, положений и предположений из случайно попадающихся во множестве читаемых книг. Приобретенные путем неразборчивого чтения воззрения могли беспрестанно и беспрепятственно менять свои временно-кажущиеся достоинства, значение и влияние. Так выясняется, почему из Батюшкова должен был выйти эклектик без устойчивых убеждений, но с заранее привитыми под влиянием Муравьевского кружка литературными вкусами и развитыми через них строго литературными от себя требованиями.
37
Более подробно об обстоятельствах первоначальной службы Батюшкова см.: Кошелев В.А. К биографии К.Н. Батюшкова // Русская литература. 1987. № 1. С. 176–179.