V. Черты миросозерцания Батюшкова в зависимости от его воспитания, учения и образования
От дней Иоанна Крестителя доныне Царство небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его.
Нет семян, которые бы приноси лучшие плоды, нет семян, которые бы сильнее истребляли жажду светских суетных радостей, как семена страха и любви к Богу.
Никто не может сказать, испытал ли Батюшков в своем младенчестве силу материнского творчества в области духа и видом внутренней и внешней молитвы. Никому не известно, случалось ли ему малюткой или иначе как-нибудь днем попадать в комнату матери или ночью просыпаться в этой комнате и, так или иначе, заставать мать в минуты молитвы. Быть может, выпадали случаи, когда он мог своими глазами видеть, как она, несчастная, здоровая или больная, днем или ночью, не боясь чужих глаз, с исполненными выразительных сил изменениями в чертах пылающего лица, громко рыдая или тихо заливаясь слезами, коленопреклоненная, молилась слышными словами или молча простиралась перед иконами. Если не выпадало случаев видеть мать в горячей молитве, то не мог он не видеть, как молились когда-нибудь отец, сестра, няня или кто другой из окружавших его во младенчестве. Если бы ничего подобного не случилось, то пришлось бы остановиться на невозможном предположении, будто во всём родном доме не было ни одной живой души, которая и сама молилась бы на глазах малютки, и его учила бы как-нибудь молиться. И при таком невозможном предположении нельзя думать, чтобы семена веры и молитвы никем и ничем не засевались в его душе. Они могли засеваться непосредственно самою сельскою жизнию. «В странах здоровых, — читается у Батюшкова, — и воздух благоприятен; в жилище добродетели и благих нравов всё питает их, всё добру научает» (I, 334). В каждом селе есть церковь; каждая сельская церковь образно, обязательно и неотразимо приражается к душе каждого малютки. Творческими силами своей жизненной правды каждая церковь незримо создает в детской душе зародыши веры и молитвы. Не может быть, чтобы обок с церковью в родном селе никто никогда не подумал о необходимости причастить малютку Батюшкова. Кому бы ни вздумалось взять его в церковь и кто бы ни причащал его, в таких случаях ни для кого незримые зародыши веры и молитвы могли навсегда укорениться в его душе. Если бы не было непосредственных сеяний родной семьи или церкви в глубочайших тайниках младенческой души Батюшкова, нечем было бы объяснить их крепости в последовательно развившейся человеческой его сущности — никак нельзя было бы понять, почему под гнетом душевной болезни и в покойные минуты Батюшков зачастую вслух или молча, но видимо молился, и даже в страшных припадках неодолимого бешенства всего чаще до упаду истомлялся напряженным выкрикиванием молитвенных слов или не прерывавшимся повторением крестных знамений и других молитвенных телодвижений.
Русская сельская жизнь, бесспорно, могла сделать, и, конечно, сделала Батюшкова с первых и до последнего дня жизни глубоко верующим. Но не представляется никаких оснований для такого же решительного ответа на вопрос, сделали ли его сперва русская семья, а потом мало чем русская школа глубоко религиозным и сколько-нибудь православным.
В одном месте статьи своей под заглавием «Нечто о морали, основанной на философии и религии» Батюшков написал: «Признаемся, что смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении, ибо она единственно может быть полезной во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени» (I, 154). Таково признание в общехристианском веровании в религию откровения. Этого, однако же, мало: нужно еще всмотреться, было ли это верование православным.