Как бы то ни было, доживши до 28 лет, Батюшков написал философско-богословскую статью, которая обнаруживает личный его душевный и духовный склад. Истекающие из нее выводы дают основание уверенности, что он искал в ней самоопределения, чтобы сказать всю правду, искал, не совсем зная, как искать, где и чем найти. По всему видно, что в своих поисках он совсем терял из виду «источники» и «светильники мудрости», из которых берутся религиозные и церковные основания для православного душевного и духовного самоопределения. От того не религия и церковь установились в его миросозерцании и личном духе, но лишь «нечто» из «морали, основанной на философии и религии». От того к православному вероисповеданию и миросозерцанию, а через них и к православной церкви он мог принадлежать — сказать бы: прилепляться — во столько, во сколько вросли в его душу первые впечатления, приразившиеся к ней во младенчестве с особенною, конечно, силою при тех немногих и нечастых случаях, когда малюткой и ребенком причащали его в родной сельской церкви. Без опасения впасть в ошибку можно сказать, что не выше первых непосредственных впечатлений сельского православного храма и сельской жизни поднимались первоосновы душевных и духовных связей Батюшкова с коренными историческими первоосновами русской жизни, — то же, что с душою и духом русского народа.
«Что же, — спросят, — сделало Батюшкова одним из выдающихся русских поэтов?» Семья, школа и общество, воспитанное французскими эмигрантами мало дали, а, пожалуй, и ничего не дали для того, чтобы их него создался крепкий своей национальности человек. Больше могли дать М.Н. Муравьев и его кружок. Но русский поэт в нем должен был корениться глубже и зародиться раньше юношеского возраста. Первые впечатления отжившего в наши дни типа прекрасной русской няни, беспримесной русской речи и мирной, ровной, возмущаемой лишь естественными бедствиями жизни русского села запали в его душу о первых дней жизни: таковы, — надобно предполагать, — были семена и корни, из которых творческая природа его могла со временем вырастить классического русского поэта. Вопреки тогдашней моде, ребенком посчастливилось ему расти среди людей родного языка, и язык сделался твердынею национального духа в нем и в его поэтическом творчестве; недаром в лучшую пору творчества писал он: «Великие писатели образуют язык; они дают ему некоторое направление, они оставляют на нем печать своего гения, но обратно язык имеет влияние на писателей» («Ариост и Тасс», I, 122). Еще сильнее выразился он, говоря в письме своем от 14-го ноября 1816 г. к Е.Ф. Муравьевой о сыне ее, Никите Михайловиче: «Русский язык — его орудие, твердите ему потихоньку, милая тетушка; орудие к славе — язык, а не сухая ученость, часто бесплодная!» (II, 412).
Чтобы исчерпать статью, которая привела к предшествовавшим выводам, остается заметить, что в ней встречается очень много немаловажных недосмотров, даже логических противоречий. Так, например, в начале ее Батюшков говорит: «Счастлив тот, кто найдет» в юности «наставника опытного». Строкою ниже он продолжает: «Счастлив тот еще более, кого сердце спасает от заблуждений рассудка». Словно забывши, что сердце всего реже свободно от заблуждений, он доказывает свое положение: «ибо в юности сердце есть лучшая порука за рассудок», — словно не в юности сердце всего чаще и всего сильнее увлекает рассудок до самых невероятных заблуждений. Вслед за таким не доказывающим, но опровергающим высказанное положение доказательством Батюшков прибавляет: «Одна опытность дает рассудку и силу, и деятельность». Стало быть, опытность в смысле лучшей поруки за рассудок оказывается сильнее и важнее сердца. Но кто же не знает, что на самом деле сила и деятельность рассудка зависят не столько от «сердца» и «опытности», сколько от направления и силы воли, твердости характера, развитого самонаблюдения, благоразумного самообладания, а сумма таких нравственных сокровищ дается, прежде всего, семейным воспитанием, а потом и образованием вообще и философским в частности.