Под 5-м сентября того же года доктор записал такой случайный факт: «Вечером против нашего дома очень порядочно пели сапожники хором. Больному, видимо, нравилось пение, и он оставался на дворе, пока они не кончили, хотя давно стемнело. Вообще пение производят на больного приятное впечатление».
В начале феврали 1830 года больной начал разнемогаться и потом тяжко и надолго заболел. Телесное изнеможение во время этой болезни дошло до того, что он не мог ни двигаться, ни есть, ни пить, ни спать; и врачи, и друзья серьезно опасались за его жизнь. В течение этой болезни под 20 февраля того же года д-р Дитрих внес в «Дневник», между прочим, следующее: «В три часа делали опыт, играя на арфе. Сыграли несколько пьес с перерывами. Тогда в комнату больного послали Шмидта, чтобы он наблюдал, какое впечатление произведет на него эта музыка. Больной был очень раздражен и говорил сперва по-французски, потом по-русски и сердито отплевывался. Затем во время игры, совершенно ясно раздававшейся в его комнате, вошел д-р Маркус. Больной начал с жаром говорить, потом, поуспокоившись, надавал ему множество поручений, а о музыке не сказал ни слова».
Под 4 марта д-р Дитрих записал: «Я велел арфисту прийти еще раз и играть не одни аккорды и свои фантазии, а такие песни и отрывки из опер, которые могли бы затронуть чувство. За больным наблюдали в окно: по-видимому, он слушал, не меняя, однако ж, выражения лица, но позже ни словом не обмолвился о слышанной музыке».
Позже, под 28-м марта у д-ра Дитриха записано: «Вечером целый час играли на арфе. Шмидт, войдя в его комнату, застал его лежащим с закрытыми глазами и со сложенными крестом руками. В этом положении он оставался все время и не вымолвил ни одного слова».
Под 31-м марта записано: «Вечером пришли из Симонова монастыря семь монахов, превосходнейших певчих; приглашен был и приходский священник, и в комнате, бывшей прежде моею, отслужили всенощную в присутствии Жихарева, старушки Муравьевой, одной ее хорошей знакомой (Шереметьевой — Н.Н.) и Маркуса. К сожалению, монахи пели не довольно громко. Маркус несколько раз наведывался к больному. Двери были настежь, и я мог наблюдать его. Больной говорил мало, но громче и сильнее, чем я мог предположить при его слабости. Маркус предлагал ему молиться, а он ответил, что он сам бог и не нуждается в молитве». Маркус возразил было, что Иисус Христос, будучи Богом, часто молился, но в ответ на это возражение услыхал «безумные глаголы, их же не леть есть человеку глаголати». Ни с того ни с сего вспомнил о Зонненштейне и грозил не оставить от него камня на камне. «Пение монахов сравнил с пением Архангелов. Всё время лежал, — вероятно, не мог уже сидеть, — и несколько раз принимался декламировать с одушевлением, жестикулируя исхудалыми руками. Все время был покоен, как бы сдержан, нимало не подозревая приближения смерти. Пение, по-видимому, было очень приятно ему; по крайней мере, остался доволен, когда открыли настежь двери его комнаты; свеча, против обыкновения долго горела у него».[117]
Потом под 3-м апреля, записано: «Вечером была всенощная. Певчие пели посредственно, но издали пение трогало слушателя. Двери были раскрыты, и звуки доносились до больного; он лежал неподвижно на диване с закрытыми глазами и не шевельнулся даже тогда, когда около него на столе поставили свечку. Поэт Александр Пушкин, бывший во время службы вместе с Муравьевыми и княгиней Вяземской (Верой Федоровной — Н.Н.), подошел к столу, стоявшему около больного, и, отодвинув свечку с одушевлением начал говорить больному. Но тот не шевельнулся и не промолвил ни слова, даже не обратил внимания на него и на лиц, стоявших в его передней. Вероятно, ему слышалось пение Архангелов. Когда послали к нему сиделку с предложением чаю и с единственною целью посмотреть, как он с ней обойдется, он ответил: „Вы решительно не даете мне покою!“ Всю ночь он простонал».
Из приведенных цитат видно, что большая часть музыкальных опытов произведена была во время самых тяжких телесных страданий душевнобольного. Врачи, по-видимому, рассчитывали на эти опыты как на своего рода психическое врачебное средство, а друзья и родные ожидали, не удастся ли при помощи этих опытов успокоить больного и пробудить в нем сколько-нибудь сознательное чувство, чтобы успеть подготовить и приготовить умирающего — в чем все тогда были уверены[118] — к христианской кончине. Сдается, что эти опыты не достигли ни одной из рассчитанных на них целей только потому, что они производились во время полнейшего изнеможения больного. Очень может быть, что в другое время те же опыты принесли бы большие плоды. Но ввиду угрожавшей больному смерти врачи, и друзья, видимо, забывали тогда о земной и заботились о загробной его жизни.
118
Еще под 1-м апреля записано, что больному захотелось пить и что ему подали воды с примесью святой воды, присланной Муравьевой. Больной потребовал уксусу, налил немного в эту воду, а потом помочил себе уксусом голову и нюхал его. Потом, потребовав себе черного хлеба, накрошил его в воду с уксусом, но не стал есть, говоря, что не позволили ему сидящие наверху в углу. Прошло добрых полчаса, как Шмидт громко выкликнул доктора и сказал ему, что больной умирает: «Мы с Маркусом поспешили в его комнату. Судороги свели ему ноги, голова лежала ниже обыкновенного, руки были раскинуты; он стонал от боли и вращал выходившими из орбит глазами. Вдруг остановил их на мне с ужасным выражением и преследовал ими меня даже тогда, когда я спрятался за спину Маркуса. Видя, что мое присутствие мешает умирающему, я вышел; но взгляд его навсегда запечатлелся во мне; я думаю, что нельзя смотреть ужаснее! Лицо его, бледное, осунувшееся, болезненное, было лицом мертвеца, в глазах всецело выражался помутившийся дух его… Судороги вскоре прекратились и не возвращались более». К половине мая больной почти совершенно поправился.