Теперь, когда перешло в печать почти все, что писал, предназначал или не предназначал он сам к печати, на историю русской литературы падает обязанность с подобающею осмотрительностью искать во всём, вышедшем из-под его пера, более или менее видных следов, первичных причин, последовательно создававших здоровые и больные силы его души и духа. Предлагаемый читателям очерк представляет первую в этом роде попытку.
Точка зрения на задачу очерка
Только однажды, при сотворении мира, Божественное творчество создало двух первых людей из ничего. После того на протяжении веков продолжающееся человеческое творчество никогда не создавало ни себе подобных существ, ни человеческой их сущности из ничего. У всех людей и у всякой людской сущности всегда были и будут свои семена и корни. Как всякий человек, Батюшков посеян был родными ему семенами и вырос из родных корней. С ними прошел он земное поприще, как поэт и душевнобольной человек. Человеческая сущность его определилась, стало быть, двумя силами: поэтически-творческою и болезнетворною.
Из чего могла зародиться в нем поэтически-творческая сила? Как отвечать на такой вопрос? Небо, земля, человек и преисподняя, — все небесное, поднебесное, человеческое и подземное, — все чувствуемое и мыслимое витает в душе каждого представителя творческих дарований в качестве семян и корней поэтической силы. Но из каких составных частей созидается в поэтической душе почва для таких семян и корней, — на такой вопрос всегда был, есть и будет один ответ: не знали, не знаем и знать не будем — ignoramus et ignorabimus[20]. Итак,
Не более ясные свойства имеет и вопрос о происхождении болезнетворной силы в человеческой сущности Батюшкова. Сказать, однако ж, что душевные болезни признаются наследственными, и что Батюшков наследовал свою болезнь с кровью душевнобольной матери, еще не значит опереться на неоспоримые основания. Не всем детям душевнобольных матерей выпадает на долю неизбежное роковое это наследство. По всем вероятиям, с кровью матерей наследуют его только дети, носящие в каких-либо доселе не изведанных телесных особенностях подготовленную для него почву. Не об этой почве, однако же, следует говорить с общественных точек зрения: душевнобольные никогда и нигде не назывались телеснобольными. Усвоенное им на языках всего мира название прямо указывает, что бедственная наследственность таких людей в общественных представлениях приписывается не телу, но душе и духу. Если нельзя не отстаивать усвоенного душевнобольным названия, то столько же нельзя не признавать, что наследственность подготовляет в теле почву, в душе засевает семена и в духе укрепляет корни душевной болезни. Такой условный логический вывод, конечно, не представляет ни решения, ни даже попытки решения вопроса о значении наследственности для душевных болезней. Не только этот, как один из важнейших в области антропологических исследований вопрос, но и предполагаемые им предварительные вопросы о достаточности или недостаточности собранных для решения его данных или о достоинствах или недостатках в научной разработке этих данных, — все это еще ожидает бесспорного решения. При изучении каждого частного случая душевной болезни беспристрастная постановка антропологических задач не обязывает объединять и отождествлять тело, душу, и дух и в данном случае не исключает возможности рассматривать душевнобольного поэта Батюшкова, не затрагивая телесной его стороны, с душевной и духовной его сторон. Предлагаемый читателям очерк есть и смелая, и скромная в этом роде попытка, рассчитанная на условную возможность, не удастся ли при помощи всего, написанного Батюшковым и о Батюшкове, сколько-нибудь уяснить, каких приблизительно свойств семена и корни душевного и духовного строя могли быть засеяны и насаждены в человеческой его сущности. Сеяние и насаждение совершались, конечно, с первых дней его младенчества человеческим творчеством кровной его семьи. Совершившееся ним и в нем семейное творчество обязывает начать с пережитых им в младенчестве не совсем обыкновенных жизненных и житейских условий.
19
Эпиграф — начало стихотворения А.К. Толстого «Уж ты, мать-тоска, горе-гореваньице…» (1854).