Хотя чем они им тогда помочь могут? Ведь ни одной шлюпки на корабле не осталось. Раскачиваются, жалобно скрипят на ветру пустые тали...
Около часу ночи огонь на берегу вдруг снова ярко вспыхнул и погас.
Ночь выдалась ясная, с блистанием звезд. Через все небо протянулась сияющая Молочная дорога.
В три часа приказал Чириков стрелять из пушки. И в четыре, как светать стало, снова палили.
Рассвет пришел тихий, нежный, безоблачный. Солнце поднялось над берегом и засверкало в зеркале еще дремлющего океана.
Пуст берег, и никто не подает никаких сигналов.
— Съели их твои рыцари, господин Делиль, — мрачно говорит французу Плаутин. Помолчав, многозначительно добавляет: — Я же предупреждал.
Стоящий рядом Елагин косится на него, потом тревожно смотрит на Чирикова. Не ровен час, на капитана донос напишет, от этого изветчика можно ждать всего. Недаром любит с усмешечкой говорить Плаутин, будто в море глубины, а в людях правды не изведаешь...
Но Чириков словно и не слышит Плаутина, смотрит на берег. Да и, наверное, вправду ничего не слышит, не замечает вокруг, думает только о пропавших так загадочно матросах. Как им помочь?
— О канальи! — рычит, размахивая руками, Делиль. — Атаковать этих мерзавцев! Уничтожить! — И делает выпад: — En garde! Послать солдат! Я сам их поведу.
— Правда, Алексей Ильич, пропадут товарищи, — не выдерживает Елагин. — Надо им сикурс оказать!
— Солдат-то у нас хватает, — обрывает его Плаутин. — Да на чем их на берег-то переправить?
— Чего больше ждать, Алексей Ильич, — негромко говорит капитану Чихачев. — Уж давно бы вернулись или сигнал подали. Надо уходить. Ветер поднимается, а мы у самого берега.
Чириков молчит. Потом коротко отвечает:
— Подождем еще.
В полдень раздали винную порцию, пообедали.
И вдруг всех поднял на ноги, бросил к бортам неистовый радостный крик марсового:
— Идут! Наши идут! Обе лодки назад выгребают!
Чириков поспешил на шканцы, на ходу приказывая выбирать фалы, чтобы хоть слабенький ветерок поймать и пойти поскорее своим навстречу.
Поднялся на шканцы, приник к зрительной трубе, так и впился...
И вдруг потемнел лицом:
— Не наши. Две лодки, точно, одна большая, другая поменьше, но не наши. И корпусом больно остры, и гребля не распашная. Весла вроде гребков.
Ликующие голоса смолкли. Теперь уже и простым глазом видно всем: чужие лодки. Людей в них рассмотреть нельзя. Но вроде какие-то перья на шапках. Один, что в передней лодке сидит на корме, похоже, в красном платье. Скорей бы подплывали, чего-то скажут...
Но обе лодки вдруг остановились, в передней трое вскочили па ноги и, приложив ладони ко рту, дважды громко прокричали:
— Агай! Агай! — и махали руками завлекающе: дескать, идите сюда.
И тотчас поворотили — обе лодки помчались к берегу.
— Вот черт, ведь не понимают, что нам ветер нужен! — вскрикнул Чириков и, схватив переговорную трубу, громко приказал: — Ребята, махайте платками, у кого есть! И руками машите, кланяйтесь приветливо, улыбайтесь, чтобы не боялись, подплыли к нам.
Но лодки не вернулись, уже скрылись за мысом, ушли в залив, где так непонятно пропали обе шлюпки.
«Тогда мы утвердились, что посланные от нас служители все — конечно в нещастии, понеже флоцкому мастеру как объявлен уже настали осьмые сутки и было довольно времени способного к возврату и мы к тому месту ходили в самой близости, токмо он не возвратился, а по отправлении бопмана мы от сего места не отлучались, и погода была все тихая, и ежели б нещастие какого им не случилось, то б по настоящее время уже к нам возвратились, и можно чаять? потому что американцы к нашему пакетботу не смели подъехать, что с посланными от нас людьми от них на берегу поступлено по неприятельски, или их побили или задержали, однако ж мы еще до вечера близ того места ходили, поджидая своих судов, токмо ночью для опасения от берегу поудалились...»
А с полуночи поднялся сильный ветер марселевой, и началось великое волнение. Все двадцать семь барометров, развешанных по стенкам каютки Делиля, дружно грозили штормом.
Всю ночь лавировали, меняли галсы, швыряло корабль как щепку на бушующих волнах.
Как рассвело, все-таки подошли снова к берегу. Но уже ничего не увидели — ни огня, ни дыма, никаких признаков живой души. Пуст был берег и дик, неприветлив.