— Личности конец! — раз уж я — еще «Я», и могу мечтать, как всё будет, какими станем новые мы и каким окажется новый — ОБЩИЙ внутренний мир, то почему бы и не мечтать? Что есть Счастье, как не свобода от Несчастья? И вот, мой потомок никогда не будет одинок в своем несчастии, и никто уже не сможет — ДАЖЕ ЕСЛИ ЗАХОЧЕТ — испытать Одиночество На Кресте.
2. Неверный
К этому я пришел в предыдущем тексте и, думая, что тут и есть конец моих изысканий, представил себе, будто как в детстве стою перед картой мира. Каждый раз мне радостно вспомнить детство — не оттого, что в детстве было только хорошо, а потому, что в такой момент кажется, будто я рожден, чтобы остаться в Реке Времени навсегда. Я знаю, что это представление ни на чем не основано, но «кажется» вдруг встает выше всяких оснований: мне кажется, что Одинокому Робинзону позволено вечно сомневаться, не сон ли это, его жизнь.
Хотелось превратить «кажется» в «очевидно».
Хотелось написать текст под заглавием «Счастье», а получился «Глаз акулы». Я верил, что мои переживания так же важны для других, как и для меня. И вот сейчас, когда уже произошли первые контакты текста с другими личностями, когда я уже успел получить гораздо больше холодного дождя непонимания, чем сочувствия или похвал, я по-прежнему верю — и пропущенная строка — это больше, чем пропущенная строка, вполне возможно, что это не строка, а пропасть.
Чем был мой текст как не молитвой «от противного»?
Я надеялся, что мука безнадежности родит что-то большее, чем надежду.
Я надеялся, что сомнения приведут к Вере.
Надежды не оправдались.
— Провокатор, — шутит мой приятель, и мне кажется, что он не шутит.
— Самопровокатор, — говорю вслед за ним и с легкостью вонзаю себе булавку для бабочек в область грудной клетки — чтобы мое тело хорошо на ней держалось, когда будет помещено в коробку коллекции насекомых.
Крышка закроется, и вопрос о Вечности переместится в прикладную область сохранения экспонатов.
Я как экспонат буду олицетворять один из дефектов импринтинга, когда Вера вовремя не внедрилась, и вот, ее нет, и уже никогда не будет.
Много ли может сказать евнух о том, чего ему не хватает?
Нельзя ответить на этот вопрос, не задав дополнительных. Они будут касаться предыстории: родился ли евнух евнухом — а если нет, что успел испытать, прежде чем им стал?
Не задавая никаких вопросов, можно просто примерить варианты воображаемой судьбы к себе.
Как род одежды.
Вера позволяет относиться к судьбе как к одежде, потому что судьба это не все, с ней не все кончается, потому что у верующего есть душа — или карма — или что-то там еще, что у человека есть, но он так устроен, что ЭТИМ не владеет.
Ища объяснение такому положению вещей, обращаешься за советом к другим, радуясь при этом, что на свете есть не только ты. Однако обмен опытом не дает решения проблемы: оказывается, весь твой муравейник живет в подозрении, что на свете есть не только МЫ. Нас себе не хватает, и одно из самых массовых томлений — ожидание если не Мессии, то пришельцев.
Все эти простые соображения, связанные с сознанием, которому с собой страшно, а в себе — тесно, все эти соображения, будучи высказаны, оставят верующего собеседника равнодушным.
В лучшем для меня случае верующий меня пожалеет, а типично — просто пройдется по мне взглядом как по бедному родственнику, чтобы не показаться заинтересованным моими подробностями. Или понимающе скажет обо мне:
— Неверный, — еще раз оценив все преимущества своего положения.
— Неверный, — говорю себе и я.
3. Эгоизм Молекулы как движущая сила истории
Сажусь на корточки у тропинки вдоль Нила — а неверный пусть себе плывет по реке дальше.
Во внешнем мире я уже проплыл этим путем и знаю, что, спустя несколько поворотов реки после феллаха, творящего молитву под пальмой, по тропинке будут ехать на ишаках два старика в белых одеждах.
Попрошусь к ним в компанию.
Если надо будет, я готов пробежаться вслед за ними, пусть даже помню, как часто семенили ишаки.