Я задаю загадку, чтобы привлечь внимание сестер и братьев, потому что мне страшно за свою фамильярность, за грех упоминания всуе — а в одиночестве страх страшней.
Это не я, это мой глупый язык сказал за меня «прячется», будто Высшая Сила и впрямь Кто-то, хоть и не Он и не Она.
Поскольку это не Он и не Она, я для Него как для сфинкса — букашка, которой нет. И все-таки — вот уж действительно mania grandi osa: боюсь прогневить — а вдруг!
Поэтому в виду сфинкса продолжаю звать свидетелей, чтобы задать им наводящие вопросы:
— Что из непрерывно доступного нам столь волшебно, что нет для него ни сравнений, ни метафор?
И тут же сам вспоминаю, что метафора есть: это в человеческих силах, сказать.
— Река Времени, — и почувствовать себя не щепкой в потоке, а свидетелем процесса.
15. Чтобы чудо не оказалось сном
Мне стало понятно, что я ощущаю время, а улыбчивая собака — нет.
Не то, чтобы совсем нет: на чем как не на чувстве времени основана ее вежливость, повинуясь которой она приходит просить еду далеко не так часто, как ей хотелось бы? И все же, время для нее — всего лишь скорость смены обстоятельств и ощущений: она в непрерывном потоке и движется вместе с ним.
А я вот могу иногда выйти из Реки и хоть недолго, но посидеть на берегу, наблюдая, как время протекает мимо.
Две главы тому назад я думал, что понимаю, как появилось Я.
Теперь я вижу, что понимание было всего лишь отдельной костью ископаемого скелета.
Сижу на берегу Реки, и мне снова кажется, что я понимаю.
Только теперь я уже мудрее — сознаю иллюзорность собственных суждений: поток меня снова захватит, опять трудно будет выплыть, а если удастся, все будет снова по-другому. Снова будет странно — уж не слеп ли я был раньше? Как себя не пожалеть:
— Бедное Я, никак не прозреешь, а твое время уже на исходе.
Неминуемость смерти увиделась серостью каменной набережной и тенями жалевших себя, перед тем как уйти. Вспомнилось детское чувство превосходства живого перед мертвыми: во времена полетов на Луну я мысленно хвастался успехами современной мне цивилизации перед авторитетами прошлых времен.
Чувство вспомнилось, превратившись в свою противоположность: они уже на том берегу, а я, наивный, хлопочу еще тут, в плену подробностей.
Доставшийся мне в наследство язык вдруг представился канатом паромной переправы.
— Что будет паролем, чувство или слово? — задумался я, будто неминуемо-предстоящее должно стать актом моей воли.
— Там скажут, — смеюсь над собой, и мне захватывает дух: вера, что на том берегу меня ждет счастье вечной жизни, кажется доступной.
Так чего же я боюсь? Чудесность существования очевидна!
И все равно — какой позор! — мне не хватает примитивного чуда, чтобы поверить, что Воля сильней Природы.
Мне надо, чтобы хоть один на свете рукотворный голубь удерживался в полете непонятной силой.
Мне надо, чтобы мы собрались — и нас, свидетелей, было много, а то если я буду один, чудо покажется сном, КАК НЕ РАЗ УЖЕ БЫВАЛО!
Похоже, и в бесплотности будет тянуть на сходки — пусть даже в печально-благородном стремлении совместного созерцания Цветка.
16. Мне ясно, где прячется черт
Я вышел на пробежку. Моя тропинка начинается мусорником, возле которого сегодня утром стоял и смотрел мне в глаза черный кот.
Кусты были с обеих сторон от него, но прячась, только от себя направо он перебежал бы мне дорогу. Я загадал: если перебежит, значит, мне есть к кому мысленно обратиться. И он перебежал.
Я вспомнил, что в Константинополе проповеди Иоанна Златоуста собирали толпы христиан. Но вот, начались лошадиные бега, и все ушли туда.
Вдруг мне стало ясно, где прячется черт.
Я не задаю никому никаких загадок, потому что чертей много — и однозначного ответа нет. Но мой персональный, я знаю, прячется в моей голове.
Я знаю, где он любит меня подстерегать: там, где мои мысли выходят из недоступного сознанию пространства и могут стать или не стать словом или делом.
В таинственный момент выбора он любит опередить мое медлительное Я: вмешаться и подставить ножку. А еще чаще — заставляет сделать что-то такое, о чем потом жалеешь или чего потом стыдишься. Заставляет согрешить.
Но бывает — и потому наши отношения с ним не просты — бывает, что он подсовывает мне немыслимую прежде возможность или соблазн, прибавляя к моей жизни перцу и прочих пряностей.
Воспользовавшись возможностями и вкусив соблазнов, трудно признаваться даже самому себе, что это все я, а не он.