А если такой внутренний мир невозможен, то и к этому я готов — определенность многого стоит.
Песня птицы отражает текущий момент бытия: живет тут и сейчас — и пусть «Я» себя не называет, однако это тоже Я: сообщает о существовании миру и себе.
Залетный участник хора искал себе пристанище. По дороге он не пел, потому что в хоровом пространстве для его песни не находилось свободного места.
— Вот место, — кажется сейчас.
Сейчас он запоет, чтобы проверить, отзовется песня только эхом или ответным сообщением, что занято и тут.
Пространство заселенного мира — не только поле всех физических полей, но также поле Права и Воли.
Многомерность такого мира совершенно очевидна.
Столь же очевидно, что в таком мире «Я» и «не-Я» неразделимы, а граница между ними неопределима даже с помощью метафор. Есть только слово, чтоб его воскликнуть:
— Сознание!
Тем временем, птица вовремя почувствовала приближение крадущейся кошки и, шумно хлопая крыльями, взлетает.
В отчаянном прыжке кошка пытается достать добычу, но крыльев у нее нет.
Не берусь судить, почему мечта о крыльях не сделала всех крылатыми. Может, это потому, что разных желаний много — и проще оказалось вооружиться Сознанием.
Из тьмы пещеры грозит опасность: я готовлюсь отпрыгнуть и побежать стремглав.
В уме я способен бежать быстрее, чем могу.
Это — мечта о спасении.
И вот, уже не нужно и полшага, чтобы появилась мечта о Том, Кто Всё Может.
Точно так же, как Я и Сознание неразделимы, точно так же неразделимы Бог, Сознание и Я.
Стремящаяся к закату жизнь избавляет меня от тщеславия застенчивости. Не стану скрывать, что по крайней мере сейчас рад написанному — и снова свободен для метафор:
— В моей голове светло!
Пусть потом стемнеет, но я буду помнить возможность Света, хотя нового и не придумал ничего. К примеру, разве я не знаю, что единство Да и Нет связано с именем профессора Гегеля, привет которому грешно не передать?
Мое счастье в том, что по мере жизни растет сумма доступных прозрений.
Пришло прозрение — неважно, снаружи или изнутри — и вот, вдруг ты уже не социальный игрок и не сексуальный партнер, а один из нас, людей.
В такой момент быть одним из нас радостно и счастливо. Прозрением хочется поделиться, как это сделал в одном случае Гегель, а в другом — кто-то, чье имя Кай.
Странно было бы думать, что стадно устроен только я.
Меня греет вера, что так устроен каждый.
Тщу себя надеждой, что примат Свободы Личности для того и возник между нами, чтобы каждый построил забор вокруг себя — и лично убедился, что мир, оставленный за забором, все равно внутри.
Похоже, я просто забыл, кого в последней фразе цитирую.
Зато не дает покоя другое, всем известное высказывание о птицах, которые не сеют и не жнут, но кормятся вполне успешно:
— Вы не гораздо ли лучше их? — спрашивает нас Спаситель, и вопрос не задевать не может.
Неужели наш ответ — роботизация существования, когда всё, что должна Личность делать — и от чего умереть, будет известно наперед?
Вот и песни птиц становятся всё более понятными. Мы уже знаем многое из того, что происходит в мозгу самки, услышавшей песню самца. А самец, между прочим, расписывает в песне «застолбленый» им участок. Бьюсь об заклад, при этом самке видится гнездо. Бьюсь об заклад, что среди самцов-птиц тоже есть хвастунишки и мечтатели, выдающие желаемое за действительное.
Восприятие красоты и запаха цветов предопределено. А кто учил мое сердце замирать, когда весной — впервые после холода и снега — я слышу кукушку?
Даже специалисты-зоологи потрясены врожденной подлостью этой птицы, как бы насмехающейся над тем, во что, вслед за Эйнштейном, хочется верить:
— Бог изощрен, но не злонамерен.
С изощренной ловкостью кукушкино дитя выбрасывает сводных братьев из гнезда. Выбросив всех, дитя может испытывать удовлетворение: открывается путь к песням и полетам.
Мне могло бы присниться, как Брат-Слово возобладал над другими Братьями, составляющими Я.
Во сне он и впрямь довел дело до мира Знания и Справедливости, где все сыты и здоровы — и вообще, всё в порядке. В этом мире объяснять — значит выводить и записывать Законы, а не просто, как мы привыкли, сравнивать с помощью метафор.
Этот сон я придумал. А вот другой сон — взаправду видел. Картина голубого моря и желтого песка была примечательна своей безлюдностью. Безлюдным я и видел наяву этот пляж на Святой Земле, под Кесарией. Во сне же, единственное существо, которое удалялось от меня вдоль кромки моря, могло быть только голым мной самим. Вот он-Я приблизился к почти невидимой границе, сотканной из воздушных струй как мираж.