Соответствующие размышления упирались какое-то время в систему парадоксов вроде бегуна в вечной погоне за черепахой. К примеру, я полагал, что если нагреть комнату и дать ей остывать, то почему бы ей навсегда не остаться чуть теплее соседних комнат?
Все эти соображения, как я теперь понимаю, были подсознательной попыткой обрести надежду в мистике вечных следов.
Парадокс разрешился, когда я стал изучать физику, и у меня сложилась картина всеобщего микроскопического дрожания, выражающегося в температуре вещей.
Оказалось совсем нетрудным представить, как дрожь молекул остывающего тела становится почти, а потом и совсем неотличимой от дрожи молекул окружающего мира. Весь фокус в том, что всё дрожит.
Прохладный трепет в виду смерти потеснился, чтобы с тех пор соседствовать с ощущением себя как части Вечного Всего, в котором каждая отдельная жизнь — ускоренное путешествие во времени, повторяющее путь от первой «живой» Молекулы к смерти.
Сначала — внутри утробы, где происходит смена животных царств, включая стадию, когда каждый из нас с хвостом.
После рождения путешествие продолжается внутри головы, повторяя историческую смену суеверий.
Путешествие заканчивается, когда личные суеверия приходят в «тепловое равновесие» с суевериями накопленного настоящего.
Доживание жизни — просто дрожь.
Вспомнив эту безрадостную термодинамику, я сейчас снова в страхе и недоумении.
Хотелось бы сказать:
— Потому что меня осенила страшная догадка.
Но пришедшее на ум так же серо, как только бывает серой осень, нет в нем ни страшности, ни блеска — просто безнадежность и тоска.
Судите сами: я догадался, что объявись вдруг Бог, многие не захотят больше жить.
Не потому, что у грешников не хватит терпения ждать расплаты.
Не потому, что праведники поспешат в рай.
Для многих всякий и весь смысл жизни исчезнет, так как они увидят, что был этот смысл в непрестанно гревшей их дрожи.
— Верю — не верю.
И вот, свободы верить и не верить больше нет.
Я спрашиваю себя:
— Сколько нас, таких?
И боюсь ответить, как хочется, потому что мой ответ был бы:
— Все!
Тут как раз солнце выглянуло из-за туч на несколько секунд.
И никто мне не мешает поверить, что это знамение мне, что я верно догадался.
Судите сами: если бы ОН объявился и был над нами или среди нас, я точно бы знал, что пишу чепуху, и что тучам и солнцу до меня нет никакого дела, потому что вот ОН, вот они, а вот — я.
Скажу красиво:
— Я жив тем, что это только подозрение, что я лишь временно не пыль.
Прямой вопрос — братьям, сестрам и себе:
— Может ли Личность сосуществовать с Богом?
Я кинул мысленный взгляд на тот берег и понял, что им, на том берегу, ОН тоже мог не открыться.
Мне вспомнилось путешествие Гулливера в Лагнегг и его разочаровывающая встреча с бессмертными.
Пользуясь случаем, передаю привет г-ну Свифту.
Если у него есть возможность знать, что о нем думают, разве он не бывает счастлив в своей Вечности хоть иногда?
20. В скуке Вечности ЕМУ нас не хватало
— Как мне быть со Счастьем? — задумался я. Если в диктанте, который я пишу, достаточно правды, то позволит ли мне мой Черт закончить? Борьба с Чертом, как я представляю, и есть жизнь, хотя кто сказал, что в смерти мы расстанемся? Об этом мне пока не надиктовано.
Я затосковал от зыбкости своего состояния, когда я готов сделать над собой любое доступное мне усилие, работать до кровавых мозолей, но это ничего не гарантирует. Я не знаю, смогу ли приблизиться хоть на шаг к решению хоть одной проблемы: разобраться то ли с Чертом, то ли с Верой, то ли с Душой.
Да что же это за рабское у меня с этим текстом положение!
Крах работоголизма налицо: я не работаю, я нахожусь в тревожном ожидании милостыни изнутри себя.
Я подумал о радостях вспашки и посева, о волнениях в ожидании весенних дождей — и мне захотелось стать фермером: близко к Земле — и совершенно очевидно, чего просить у Неба.
Правда тут же я понял, что на зиму хочу в тропики — можно и на остров Бали.
Я даже представил себя на пляже — не очень широком, чтоб было близко и до моря и до пальм, но и не настолько узком, чтобы тень от деревьев раньше времени прятала от меня солнце.
Лучше того, я выберу западный край острова — пусть солнце садится в море.
— О, если б навеки так было, — подпою Шаляпину, чтобы в очередной раз понять, какой ужас заключен в слове НАВЕКИ — даже если это виденье моря и пальм.