Англичанин лежал в спальном мешке и прислушивался к частому, но ровному дыханию своей жены. При тусклом свете луны он заметил, что она поставила между ними свои ботинки, а также положила куртку и бутылку воды. Он знал, что она еще не спит, потому что слышал ее дыхание. Во сне она обычно дышала бесшумно. Исходившее от нее безмолвное негодование обволакивало палатку подобно туману. Он попытался переключиться на шум реки и однообразную песню какой-то птицы.
Вдруг она спросила:
– Роберт? Что ты думаешь об этих людях?
Она даже не повернулась к нему.
Он ответил:
– Пожалуй, мне нравится бельгиец. Он, конечно, циник, но достаточно умный. Что до священника – как его зовут? Франциско? – сложно сказать, потому что он почти ничего не говорит. Думаю, проводнику можно доверять; да и погонщикам тоже. Эти ребята выглядят слабыми, но на самом деле они сделаны из железа.
О Жозиан он промолчал. Просто-напросто потому, что еще не знал, как он к ней относится.
– Что касается жены бельгийца, – в конце концов сказал он, – то сначала я вообще подумал, она его дочь. Как ты думаешь, кто она? Актриса? Танцовщица?
Камилла сказала:
– Сложно представить, чтобы такой человек, как Луи, мог потерять голову из-за кого бы то ни было.
Она замолчала и снова учащенно задышала. Он опять ощутил ее негодование, ее отвращение ко всему путешествию. Она оказалась здесь, в этой глуши, среди всех этих непохожих людей только из-за него. Они всегда подходили к людям по-разному. Обычно она норовила присвоить друзей себе. Друзья ее были немногочисленными, но зато верными. Он уставал от них и всегда чувствовал себя немного виноватым. Такая дружба была слишком тяжелой, слишком особенной.
Он заснул первым, но через час проснулся и увидел, что в лунном свете на потолке колышутся четкие тени от листьев. Он с удивлением уставился на эту картину. Они выглядели такими тонкими и изящными: капли джунглей на холсте палатки. Снаружи река все ревела и ревела в, казалось, сгущающемся одиночестве. Камилла спала, и на какой-то момент весь мир состоял только из леса, отпечатавшегося на залитом лунным светом брезенте, и шума огромной реки, во тьме несущей свои бурные воды к Амазонке. Воздух стал прохладнее. Он вдруг почувствовал необъяснимый восторг. Это странное чувство было знакомо ему с юности, и он услышал свои собственные слова, те же, что и двадцать лет назад: «Я жил, жил!»
Камилла услышала, как он расстегнул сетку от комаров у входа и вышел из палатки. Во сне ей показалось, как будто Роберт был слишком большой для палатки, и теперь, когда он вышел, внутри снова стало спокойно и холодно. Она посмотрела на потолок, увидела тот же лунный узор и испугалась. Лунный свет был слишком холодным и бледным. Она плотнее застегнула спальный мешок. Кто все эти люди, которых они больше никогда не увидят после путешествия? Бельгиец не обращал на нее никакого внимания, она для него вообще не существовала, по крайней мере как женщина. Это больше не волновало ее, подумала она, ну, разве только совсем немного. Но он ей никогда не сможет понравиться. А его жена, с локонами, как у эльфа, и детскими манерами, уже начинала слегка раздражать. Что же касается священника Франциско, то он смотрел на нее, как испуганный олень, и не промолвил ни слова. Роберту все это нравилось, как ему нравился театр. Непостоянство его не беспокоило. Он похищал у людей их образ мысли, взгляд, внешний вид, странности и шел дальше.
Когда-то ей нравились его метания от одной одержимости к другой, и время от времени она по привычке одобряла их и сейчас. Семнадцать лет назад (кто бы мог подумать?), когда они только-только поженились, он был без ума от турецкой архитектуры, потом его увлекли малые религии Ближнего Востока, потом он занялся спасением арамейского языка и беспрестанно строчил статьи – одну за другой, в которых, казалось, ярко выражался его несомненный талант. Работая журналистом в колонке новостей в Дамаске, он возил ее с собой по всей Сирии, пребывая одновременно в эйфории и разочаровании. Теперь она часто задумывалась об этой его неиссякаемой энергии. Следующие пятнадцать лет она наблюдала за тем, как он перебегает из одной газеты в другую, крутится возле столов иностранных редакторов в Лондоне, но никогда нигде не задерживается подолгу. Казалось, от него всегда ждали чего-то особенного: того, что он, в конце концов, станет главным редактором крупного издания или напишет книгу, которая произведет фурор. Но его увлечения никогда не пропадали сами по себе: каждая последующая одержимость поглощала предыдущую, и та просто переставала существовать. Иногда ей казалось, что и она сама уже давно перестала существовать для него.
Камилла закрыла глаза. Ей никогда не нравились горы, и она была не уверена, что годится для этого путешествия. Лежа в одиночестве в палатке, она презирала себя за то, что была сейчас здесь. Она всегда старалась разделить увлечения Роберта, вместо того чтобы самой найти себе увлечения. Ее собственные всегда оказывались придавленными грузом его очередной, бурно разрастающейся одержимости. Ее тяга к исследованиям – тяга, которая стала не более чем хобби после рождения прекрасного сына – сильно отличалась от увлечений Роберта: это была не переработка или изменение знаний, а просто пассивное получение удовольствия от них. Иногда она думала о том, кем могла бы стать, если бы не вышла замуж так рано. Но, скорее всего, она стала бы тем же, почти тем же. Камилла представила, как Роберт стоит в темноте и мечтает об инках. Иногда она чувствовала, что он на грани отчаяния, он как будто боялся, что время убегает от него. Она ощутила легкий приступ тревоги.
Стоя под переливающимся небом, Роберт удивлялся, что на нем нет луны. Игру теней на потолке палатки вызывал свет звезд. Он никогда еще не видел такого удивительного неба. Оно притягивало его. Медленно переведя взгляд на реку, он вдруг понял, что улыбается, как наркоман. В зарослях белых лилий мигали светлячки, а в траве ползали светящиеся червяки. Над его головой неведомые ему созвездия сверкали ярче и загадочнее, чем созвездия Северного полушария, и Млечный Путь казался не жидкой струйкой огоньков, а широкой матово-белой лентой, протянувшейся от одного края земли до другого. Неудивительно, что инки поклонялись ему.
Роберт просунул руку под полог палатки, покопался и вытащил наружу свой телескоп и компас. Крошечная стрелка компаса ярко блестела при свете звезд. Она качнулась в сторону черного массива гор, вздымавшихся над ними, туда, где тропа, по которой они шли, круто уходила на север. За этим массивом, как представлял себе Роберт, последние пики и вершины Анд плавно переходили в покрытую снегом скалистую стену, за которой начиналось угорье, затем непроходимые леса и наконец дельта Амазонки. Именно там, где горы сменялись джунглями, инки построили последний город своей некогда великой империи. Вилкабамба – ему нравилось это слово. В течение нескольких лет оно постоянно вселяло страх и в испанцев, и в индейцев, страх, что инки могут когда-нибудь вернуться.
Он установил штатив телескопа среди камней и направил его на небо. Телескоп не был мощным – чуть больше, чем игрушка, – но в его объективе Южный Крест тут же угрожающе вспыхнул, а матовый Млечный Путь рассыпался на отдельные звезды, как разбитое стекло.
Когда Роберт оторвался от окуляра, ему на мгновение показалось, что небо сильно приблизилось к нему, приблизилось ко всей земле. Он потер глаза, чтобы снова привыкнуть. Его озадачивало, что с такой замысловатой паутиной звезд инки, которые верили, что они – Дети Солнца, почти ничего не знали о небе. У них даже не было настоящего астрономического календаря, как у майя или ацтеков. Для них звезды были священными животными, которые имели связь с землей: Орион, например, стал ламой, пересекающей небо, чтобы попить воды из Тихого океана.