Роберт сидел с блокнотом в тени школьного класса, наслаждаясь такой роскошью, как пустой стол, положив свою ноющую ногу на скамью. Колено сильно распухло – он уже подумывал о том, что его, наверное, придется прооперировать, когда они вернутся в Англию, – а почерневший ноготь забавно отделился от большого пальца.
Теперь, говорил он себе, с ними уже не могло случиться ничего хуже, чем то, что произошло вчера. Он открыл блокнот и упрямо попытался записать все по порядку. В его мозгу царил невероятный разброд, и он писал: «Похожие на детей дикари. Я пытался…» Но что именно он пытался? Застывший в оцепенении, дрожащий всем телом. А может быть, так: «Плечи моей жены под моими пальцами. Я не могу спасти ее… А ведь я, по идее, должен быть…» Но ведь на самом деле ничего не произошло. «Индейцы хотели…» Но он так до конца и не понял, чего они хотели. Ведь и проводник мог ошибаться. «Индейцы хотели…» Как трясутся мои руки. Проблемы с нервами в пожилом возрасте. Я стал обычным трусом. Смогу ли я это написать?
Она стояла на пороге, с геликонией в руках:
– Ты только посмотри на эти цветы!
Но это был всего-навсего обычный цветок, почти увядший.
– Извини, что побеспокоила.
– Все в порядке. Я ничего особенного не делал, – на самом деле, он был даже рад видеть ее.
Она оглядела комнату. При свете дня она выглядела более странной. Солнечные лучи, пробивавшиеся в щели между вертикальными стволами, из которых были сделаны все стены; походили на яркие, блестящие ломтики.
– Интересно, чему они здесь учились?
– Кто его знает.
– Эта деревня расположена очень далеко от других деревень и городов. Кто преподавал здесь? Откуда они набирали учителей?
Это было очень загадочно: школа в джунглях, где нет ни одной живой души. Но на доске еще осталась надпись. Камилла села рядом с Робертом, задрала его штанину и начала осторожно массировать больное колено. Оно так опухло, что совершенно потеряло форму. На столе лежал открытый блокнот, полный неразборчивых фраз, которые она не могла прочитать, и черных следов от ластика. Много лет она ревновала к этим записям: они как будто были его личным шифром. Но сейчас, смотря на него, она не чувствовала обиды. Его колено напряглось под ее пальцами. Раза два он поморщился. Сказал:
– Ты единственная, кто еще годится для этого путешествия.
Он заметил, как она водит глазами по строчкам в блокноте, и сердито захлопнул его:
– Уверен, что у Жозиан малярия. Она серьезно больна.
Камилла сказала:
– И тебе очень хочется, чтобы ей стало хуже, так?
Он с удивлением уставился на нее:
– Господи, что ты такое говоришь?
– Ну, тогда ты бы смог написать про нее. – Она всего лишь шутила. Есть такой тип бессердечных писателей и журналистов (она заметила это давным-давно), которые обычно так и делают, особенно когда в дело вовлечена их страсть, а не любовь.
Роберт продолжал удивленно смотреть на нее. Ее серые глаза всегда побуждали его честно сознаться во всем. Но он сказал:
– Нет, я не хочу, чтобы Жозиан стало хуже.
Но в голосе Камиллы не было обвинения. Она вдруг с некоторым ужасом поняла, что ей самой совершенно все равно, что будет с Жозиан. И поэтому сказала:
– Да не важно все это. – Она немного мстила Роберту за его глупость. – Кажется, я понимаю.
– Ты? – Он услышал в своем голосе первые нотки злости. – Как ты можешь понимать меня?
– Я знаю это по своей же работе. – Ее приятно удивила собственная уверенность. – Иногда в ходе исследования я вдруг наталкиваюсь на нечто отвратительное, и я радуюсь. Я нахожу, что мир – хуже, чем я думала до этого, но я все равно радуюсь. Потому что это моя работа – находить что-нибудь. Тогда я могу сказать: «Посмотрите-ка! Посмотрите, что я нашла!» – и она тихо добавила: – Мне кажется, что счастье – очень скучная штука.
– Это совсем не одно и то же. Ты же в своей работе не надеешься, что кто-то заболеет.
Камилла рассмеялась:
– Но ведь в этом и заключается работа журналиста, разве нет? Находить хороший материал. Было бы странно, если бы это тебя не заботило.
– Ну да, конечно. Конечно.
Он думал: «Я делал так всю свою профессиональную жизнь. Все ждал, пока что-нибудь произойдет. Единственная катастрофа – это когда ничего не происходит. До сегодняшнего дня я так и полагал».
Он уже пытался написать про Жозиан, выделяя ей место в воображаемой книге; он пытался отметить перемены, произошедшие с ней, и презирал себя за то, что не изучает их более внимательно, но это были всего лишь бессвязные отрывки.
«Как странно, она ведь казалась самой неуязвимой из нас. Легкая, как эльф. С таким легким существом ничего не может случиться. Но сейчас, когда у нее началась лихорадка, она стала какой-то бледной и отчужденной. Казалось, что она где-то далеко-далеко, не с нами. Если она, конечно, когда-то была с нами».
Она наблюдала это снова и снова на протяжении всех тех лет, которые они были вместе: его удивительный аппетит к новому опыту, каким бы неприятным он ни был. Его мучила каждая нераскрытая тайна. Он был похож на охотника, который не может перестать убивать.
Но теперь он вдруг сказал странным тоном, который она еще не слышала до этого:
– Я больше не хочу, чтобы что-нибудь случалось.
– Да, то, что случилось вчера, просто ужасно.
Он держался за колено, сморщившись, как будто пытаясь скрыть другую, душевную боль.
– Нет, я имел в виду вот что: я хочу, чтобы больше ничего не случалось.
Она не понимала его. Роберт смотрел не на нее, а на свою голую ногу. Через несколько минут он выдохнул:
– Потому что я не смогу это описать… Что бы ни произошло, я все равно не смогу описать это.
Именно этого Камилла и боялась; но подтверждение ее догадок пришло так спокойно – она ведь уже все знала, – и теперь она просто продолжала разминать его горячее колено, радуясь, что этим можно заменить вынужденные снисходительные ласки.
Роберт проговорил:
– Я должен был стать заложником, как Франциско.
Ей захотелось спросить: «Так почему же не стал?» Но это прозвучало бы слишком жестоко. Поэтому она сказала:
– Я рада, что ты не стал.
Но она и не ждала от него ничего другого.
Он просто сказал, не глядя на нее:
– Я испугался.
Он вырвал колено из ее рук – она вдруг с удивлением почувствовала, что он считает себя недостойным ее – и опустил штанину.
– Я никак не мог понять, что, черт побери, происходит. Они могли оказаться просто детьми, которые решили поиграть в инков. А могли отрубить нам головы. Я просто не знал.
Она попыталась поддразнить его:
– Нужно всегда понимать, что происходит!
– Да, – и потом еще тверже: – Да. – Он не хотел смотреть на нее. – А я просто трясся от страха. Ты не заметила? Я не знал, чего они хотят. Чего они хотели? Они просто ждали, что мы сломаемся и повернем назад, правда?
– Нет, не думаю. Мне кажется, они ждали, что мы пойдем дальше.
– Я думал, у них какой-то уговор. Между ними и проводником, и даже поваром. Я думал, им нужно что-то еще.
Спокойствие Камиллы удивило его. Он встал и, отвернувшись от нее, посмотрел на доску. На ней мелом было написано: «Rabia es un sustantivo, rabioso es unadjetivow[38].
Он казался таким жалким, с опущенными плечами, в мокрой от пота серой рубашке, что ей вдруг захотелось обнять его. Значит, он не нашел слов, чтобы самому себе признаться в своем унижении. Он не мог притворяться, когда начинал писать, – он вообще не мог притворяться (ей всегда это в нем нравилось). И вот он стал немым.