Камилла спросила:
– Значит, вы все – фермеры?
– Да… да.
Навес для скота был сначала больше, чем их дом: огромный сарай с каменными стенами, в котором зимой содержался скот и хранился силос. Тогда все коровы были белого цвета – их даже можно было погладить, – с маленькими головами и тупыми рогами. Но, когда ему было десять, они продали эту ферму – отец называл ее «пустыня» – и купили ферму «Санта-Амалия» в Абахе. На каменные столбы были навешены тяжелые ворота из кованого железа, а их земли окружал уродливый забор из колючей проволоки. Толстые столбы подпирали стены дома, и ему отвели собственную комнату, выходившую окнами на эвкалиптовые деревья. В тот день он поехал с отцом посмотреть на новое стадо. У этих коров были кривые рога и гладкие рыжие шкуры, они пили из поилки, обложенной камнями. Это была «сильная порода», как выразился отец. Франциско сказал:
– А мне больше нравились белые.
– Белые! – Лицо отца застыло, а взгляд наполнился ужасной яростью. – Ты что, думаешь, они игрушки? Черт возьми, что за кровь течет в тебе? – Он презрительно оглядел сына, пришпорил коня и ускакал.
Камилла продолжала спрашивать его:
– Вы единственный ребенок в семье? – Казалось, ей было его жалко.
– У меня есть старший брат.
Но теперь, когда Франциско так долго прожил отдельно от семьи, даже образ Мигеля казался ему каким-то размытым. Именно хвастливого Мигеля отец и научил скотоводству. И как раз от Мигеля Франциско – ему тогда было восемь лет – впервые услышал семейное предание о том, что в их жилах течет кровь конкистадора. «Давай поиграем в испанцев и инков!» – и они принимались бороться на кошеном поле до тех пор, пока он не кричал от боли из-за того, что ему скрутили руки. Мигель всегда выигрывал, но это никогда ему не надоедало. «Кто Писарро?» – кричал он и выкручивал руки все сильнее и сильнее, пока Франциско уже чуть не скулил от боли: «Ты Писарро». «А кто желтокожий инка, Атахуальпа?» – и снова выкручивал руки. «Я… Я желтокожий инка, Атауальпа!»
Атахуальпа. Тогда это имя для него ничего не значило. Но позже, в школе, он узнал, как вождь инков был схвачен главой конкистадоров Писарро и как он купил свою свободу за обещание отдать ему все свое золото, сваленное грудой высотой восемь футов у него в подвале. Инка сдержал свое слово, а вот испанец – нет. Атахуальпу окрестили и потом… казнили.
– А как выглядит Трухильо? – спросил Роберт. – Все эти старые дома конкистадоров?
– Трухильо очень красивый город, если только вам нравятся такие города. – Он сам почувствовал, что в его голосе прозвучала горькая насмешка. – Он построен из скального камня и гранита. В нем все – каменное. И там, конечно, есть старые дома и дворцы конкистадоров. Они вернулись домой богатыми.
Когда-то он любил этот городок, или, по крайней мере, испытывал к нему какой-то благоговейный трепет. Его завораживали укрепленные особняки и церкви, усеявшие холм вокруг всеми покинутого замка, ему нравилась церковь Святого Мартина, на крыше которой свили гнездо аисты, ее колокольня с тяжелыми колоколами, которые звонили каждую четверть часа, разнося по воздуху странный, пустой и звонкий звук, как будто кто-то бьет по пустым доспехам. Он хорошо помнил, как однажды вечером мать повела его туда, откуда Дева Мария смотрела на город из окна своей часовни в полуразвалившемся замке. Когда они вошли, мать вложила ему в руку монету в сто песет и помогла просунуть ее в специальную щель для монет. «Она – твоя покровительница, – сказала мать. – Богоматерь, Приносящая Победу». Мама улыбалась ему. Он унаследовал ее тонкие, почти хрупкие черты лица; правда, она была более привлекательной. Внезапно часовню залил свет заката, и несколько минут Дева Мария сияла над всем Трухильо. Он подумал: «Она светится из-за меня! Это все из-за меня!»
Но на следующее утро отец привез его на центральную площадь города. У него была на то своя причина, Франциско знал это: у его отца всегда были на все свои причины. Мальчик увидел бюсты конкистадоров, стоявшие вдоль каменной стены, у них всех были открытые рты, как будто они кричали или злились, а за спиной – орлы и медведи. Они восхитили и оттолкнули его. Потом отец подвел его к подножию самого жуткого памятника. Он прочитал надпись на постаменте: «Франциско Писарро, конкистадор» – и посмотрел вверх.
Завоеватель сидел в доспехах на лошади, он возвышался на тридцать футов от пьедестала и был в два раза больше, чем в жизни. В приступе острого страха, почти узнавания, мальчик внимательно рассматривал его. Высоко над ним, над головой лошади, тоже в броне, жестокие глаза смотрели на него из-под поднятого забрала. Лучи солнца, падавшие налицо, разделили его на несколько кусочков: неровную бороду, крючковатый нос, тонкие губы. Из шлема неприятно торчало двойное перо.
Франциско уставился в землю. Отец обнял его за плечи, и мальчик содрогнулся от непривычного тепла его руки. Это было посвящение, и он знал это. Он начал дрожать. На его плечи легла рука с обломанными от работы ногтями и сплошь покрытая черными волосами. Но все же в ней чувствовалась какая-то нежность. Когда Франциско снова поднял голову и посмотрел на статую, ее глаза были узкими щелями под веками, покрытыми ярь-медянкой. Они смотрели на него? Или были закрыты? Он не знал. Только выпуклые, безумные глаза лошади виднелись в прорезях доспехов.
Легкий ветер поднялся на площади Чокекиро, и по траве побежали небольшие волны. Роберт говорил:
– Но большинство конкистадоров вообще не вернулось домой. Они разбогатели и остались жить здесь.
Ниши в дальней стене скрывали свои воспоминания о мертвых инках.
Франциско осторожно спросил:
– Как вы думаете, можно ли простить нам то, что мы сделали?
Роберт с трудом сдержался. Он не думал об этом. Он с раздражением пнул комок земли.
Камилла мягко спросила:
– Как вы стали священником?
– На самом деле я пока еще не стал священником, – ответил он. – Я семинарист, дьякон. – Он посмотрел в ее глаза и подумал, что там есть что-то твердое, глубокое и твердое. На минуту он доверился ей. – Я всегда хотел стать священником.
Как им объяснить, что с самого детства Бог представал перед ним повсюду: в звуках церковного органа, возвышаясь над всеми остальными голосами, в тайных агониях распятого на кресте, в облатке, которая символизировала Его плоть? Даже отец опускался на колени у алтаря перед маленьким лысеющим священником – так странно было это видеть. Даже брат. Поэтому Франциско понял, что единственное занятие, имеющее смысл, – быть слугой Господа. А в часовне, над Христом, висевшем на кресте в своих ужасных муках, на посеребренных облаках парила Богоматерь, Приносящая Победу, Защитница Трухильо. У нее были резко очерченные скулы и золотые одежды. Ее серые глаза смотрели на него с пугающей надеждой.
– Дьякон, – казалось, Камилла задумалась над этим. – Как долго нужно учиться в семинарии?
– Шесть лет. Я проучился уже пять.
Именно там, в семинарии, год назад его стали преследовать кошмары – он не мог рассказать об этом англичанке, – а однажды утром, на перемене между Священной Теологией и Покаянием, с ним случился нервный срыв. Это нельзя объяснить ни ректору семинарии, ни самому себе, ни даже Господу. Лучше всего на некоторое время покинуть семинарию и очиститься – так ему сказали, – пообещав вернуться. Иногда Бог посылает тебя в путешествие.
Он испугался, что она может спросить его о чем-нибудь еще. Он не хотел ей лгать. А ее муж расхаживал туда-сюда, подобно посаженному на цепь зверю, и о чем-то напряженно думал. И все же Франциско боялся, что она могла чего-то не понять. Почти поддавшись панике, он пошарил у себя за спиной в рюкзаке и нашел диск из кварца. Он был прохладным и драгоценным, когда Франциско передал его ей, он стал похож на любовный дар. В награду за это Франциско увидел, как ее глаза расширились от удивления, а ее пальцы провели по поверхности диска.