А брат Фёдор работал в “Красном Севере” в Вологде, потом перевели в Нальчик, из Нальчика в “Гагринскую правду”, где и арестовали. Сидел он в Каргопольском лагере, писал нам письма. В марте сорок первого получили от него весточку: не пишите мне, нас отправляют в новое место, напишу сам... И до сих пор пишет. Ответ получили: умер от паралича сердца в Магадане, судила тройка, дали десять лет... До сих пор не реабилитирован...
Всего-то нас было пять сестёр и два брата. Остались я да Маруся... Родительский дом у нас был обшитый, родители добротой славились. Попрошайки, бывало, придут, кто в деревне ночевать пустит? Ганины! Отец всех нищих за стол сажал. “Ешьте, пейте...”
Работящий был. Ставил печки, сеял коноплю, вил верёвки, кожу выделывал, сапоги шил, корыта из осины долбил. Земли-то было мало... А мать была хорошая плетея, кружева плела на семьдесят пар на продажу. Нитки ей давали заборщики, а потом забирали. Косынки плела из чёрных шёлковых ниток. И меня научила...
Соседнее село Архангельское было с церковью, с торговыми купцами, с каменными лавками. Приходское село... Купец был в селе — Ярков, умный мужик, когда туго стало — всё продал, уехал в Иркутск, вступил в партию... Справедливый был, хоть и купец. Бывало, отец придёт в лавку к его жене: “Пелагея Фёдоровна, праздники, детишкам чего-то купить надо”. Та зовёт приказчика, а отцу: “Выбирай, да не бери дешёвое, ты что, богач?” Долг запишет, а нам в подарок изюму да пряников...
Я была в последний раз в Коншино в 1938 году... Всё запустелое... Церковь, где апостолы были, как живые, захабалили, всё переломали, зерном засыпали. Не зря пели песенку пионеры в те годы:
Мы всё взорвём,
мы всё разрушим,
мы всё с лица Земли сотрём,
и солнце старое потушим,
и солнце новое зажгём...
Я сама наизусть пела... А в церковь до сих пор хожу в нашу архангельскую, икона у меня из родного дома...
В тридцать первом году меня насильно от отца-матери отправили на лесозаготовки. Отец больной, мать больная. Надо было на лесоучасток лошадей гнать. Я и погнала. Отец не мог оставить мать больную. А у меня скоро рука от пилы заболела... Вернулась домой. В лес возвращаться не хочу. А сестра моя старшая Анна была в Балахне. Думаю — надо в Балахну бежать, а то в лесу подохнешь. Прибавили мне в сельсовете год, паспортов тогда небыло, — и поехала я из деревни. Как щас помню: мать больная осталась, стоит на пригорке одна, слезами заливается... Будь оно проклято, то время... Из Балахны я писем не писала, боялась, найдут да возвернут в лес... А про Алёшу что ещё сказать? Стихи он писать начал рано, когда я ещё была маленькая... Стихи про деда Степана помню... Дом-то у нас был с мезонином — перед окнами росли яблони, черёмуха...
У Алексея была в мезонине библиотека... Такие книги были! Спасли только Евангелие, ему подарил священник с надписью, когда он в Усть-Кубенском училище закончил... А вот ещё Псалтырь отца. Я память родителей чту, и ночь перед Пасхой не сплю... Помню, как Есенин и Райх с братом приезжали к нам.
Она в Вологде работала у Клыпина, был такой краевед с частным издательством. Райх секретарём у него была... Приехали, когда рожь клонилась, стучатся в наш дом: “Хозяюшка, нельзя ль переночевать?” А мать в ответ: “Сейчас скажу отцу, он пустит!” Брат рассмеялся — мать его и признала. Вошли... Утром, я помню, жду не дождусь, когда проснутся. Как раз они на праздник попали после Петрова дня — на престольный праздник нашей деревни... Помню Райх — в белой блестящей кофте, в чёрной широкой шуршащей юбке. Весёлая... А Есенин хорошо играл на хромке — подарил её Фёдору, хромка с зелёными мехами. Долго лежала. Потом пропала.
Фёдор на ней играл и частушки сочинял:
Эх, вы, сени мои, сени,
Не сплясать ли трепака?
Может быть, Сергей Есенин
Даст нам кружку молока...
(Я из этого заключаю, что Фёдор знал стихи Есенина или слышал их в Коншино — стихи о матери со строками: “И на песни мои прольётся // молоко твоих рыжих коров”. — Ст. К.)
Ну, сразу смех: озорные девчата окружили Есенина, потребовали по кружке молока, и поэт движением руки отправил насмешниц к хозяйке дома, к нашей матери. А ещё Фёдор исполнял и такую частушку:
Ах вы, сени, мои сени,
Были сени — теперь нет,
Был Сергей Есенин стельным —
Отелился или нет.
(Опять же мне понятно, что младший брат Алексея Ганина в частушке иронизировал над “богохульными строками” Сергея Есенина: “Господи, отелись!” — Ст. К.).
...После Соловков брат опять заехал к нам в новой домотканой рубахе — сшил в Вологде. Бывало, с Федей придут на посиделки — и берут играть с собой самую какую-нибудь худую и бедную девушку. А потом о ней в деревне говорят: из города, мол, приехали с ней играть, один писатель, в шляпе!..